Представляете, Анна, до какой степени я ничего не понял?

Правда, я быстро успокоился. Привык, знаете ли, за столько-то лет.. Стоит где-то появиться Забродову, и все моментально перестают что бы то ни было понимать. Скажи, – почти умоляюще обратился он к Иллариону, – ты когда-нибудь угомонишься?

– А как же, – с готовностью откликнулся тот. – Обязательно. Все будет, как у людей: оркестр, почетный караул, венки, траурные речи, а под занавес, как водится, поминки, плавно переходящие в дискотеку. Этого никто не минует, Андрюха, потому что жить вечно – это неприлично и непорядочно по отношению к окружающим. Им же, наверное, обидно будет! Безобразие, скажут, сколько можно?! Пора бы и честь знать…

– Да ну тебя, – устало отмахнулся от него полковник Мещеряков.

Рация под приборной доской захрипела, закашляла и сказала:

– Первый, я коробочка. Ответьте коробочке, первый!

Мещеряков взял микрофон.

– Первый слушает.

– Куда нам теперь? – спросила рация.

Мещеряков покосился на Иллариона. Тот протянул руку и отобрал у него микрофон.

– Здравствуй, Матвей, – сказал он. – Всем спасибо, пока отдыхайте. Вечерком встретимся здесь же. Ну, примерно там, где вы сейчас стояли. Четырех-пяти человек будет достаточно.

Анна обернулась и увидела позади, метрах в пятидесяти, давешний грузовик. Пятнистый тент хлопал на ветру, выпуклое лобовое стекло весело блестело на солнце, а над кабиной раскачивался ранее не замеченный Анной длинный ус антенны.

– А начальство как на это смотрит? – осторожно осведомилась рация.

Забродов повернулся к Мещерякову.

– Как смотрит на это начальство? – кротко спросил он.

– Один я под трибунал не пойду, – пообещал полковник.

– Начальство смотрит вдаль, – сообщил Забродов в микрофон, – изучает перспективы и строит стратегические планы. Начальству не до нас. Оно только предупреждает, что одно, без нас, под трибунал не пойдет.

– А оно и с нами не пойдет, – прохрипела рация. – Где это видано, чтобы начальство под трибунал ходило? Трибунал – он для простых смертных, а начальство, в крайнем случае, просто переведут на другую должность. С повышением.

– Много вы понимаете, – проворчал Мещеряков. – Вольтерьянцы… Анархисты, уголовники…

Он замолчал, явно подбирая слова, которыми можно было бы как следует обругать вольтерьянцев и анархистов в присутствии женщины. Забродов с заинтересованным видом подождал продолжения, не дождался и сказал в микрофон:

– В общем, до вечера, Матвей. Ребятам от меня привет.

После этого он вернул микрофон в гнездо, поудобнее расположился на сиденье и принялся с чрезвычайно довольным видом наматывать на указательный палец свою остроконечную эспаньолку.

Все прошло как по маслу.

– Как это случилось? – негромко спросил он, тупо разглядывая две большие неряшливые ямы, обезобразившие зеленый английский газон.

Рыба подошел к краю ямы и рассеянно поковырялся в рыхлой земле носком ботинка. Земля была еще влажная, и от нее исходил густой запах свежевырытой могилы.

– Не знаю, Андреич, – сказал Рыба. – Меня, блин, сразу выключили. В натуре, как телевизор. Вышел перед сном посмотреть, что да как, свернул за угол, и больше ни хрена не помню.

Говорил он с трудом и старался держаться к Майкову профилем – правым, поскольку левый сейчас сильно напоминал резиновую грелку, наполненную водой сверх всякого предела.