Люди раздражают.

И... мешают.

Бабушка утверждала, что это естественно, мир мертвых не может не оказывать влияния на психику, поэтому в большинстве своем некроманты - люди крайне скверного характера и, к счастью для обывателей, крепких нервов.

Не знаю.

Главное, что визита инквизитора, в нынешнем положении обязательного, ибо чудеса без присмотра Церкви происходить не имеют права, я ждала с настороженностью. А вот родственнички, подозреваю, весьма надеялись...

...он появился на третий день.

Стало быть, к дядюшкиному извещению отнеслись в высшей степени серьезно. Правда, инквизитора выбрали какого-то, мягко говоря, замученного.

Невысокий.

Пожалуй, ниже меня будет, а я не скажу, что ростом удалась. Худой, если не сказать, что болезненно худой. Смуглокожий... значит, не чистой крови, и тетушка Фелиция это поняла, ишь, до чего скривилась, она у нас чужаков не любит и даже комитету церковному внесла предложение не пускать нечистых кровью в храм. Правда, его не поддержали к величайшему тетушкиному огорчению.

Всяк ведь знает, что чужаки - смутьяны.

И вообще...

Она подняла лорнет и сделала шаг назад. А вот тетушка Нинелия, та напротив, потянулась, вперившись взглядом. И чую, ощупывает бедолагу, отмечая и потрепанную одежонку его - такую в нашем городе не каждый бродяга примерить согласиться, и ботинки со сбитыми носами, и, главное, уродливейшего вида кофр на колесиках. Колесики продавили ковер, а ботинки оставили следы на паркете.

Дождь, стало быть, начался.

В наших краях зимний дождь явление частое, весьма способствующее развитию всякого рода меланхолий и прочих благоглупостей.

- Диттер, - представился хозяин кофра, на его ручку опираясь. И поморщился.

...а ему больно.

Больно-больно-больно... и кровушкой попахивает, причем дурною, порченной. Ах ты... это они мне дефектного инквизитора всучили? Обидно, право слово...

- Диттер Нохкприд, -уточнил он, обводя мою семейку добрым взглядом.

А глаза синие...

Волосы вот с рыжиной явной, правда, не морковного пошлого колера, а этакой, благородной бронзы. Уши неодинаковые. Левое прижато к голове, а правое изуродовано, то ли рвали его, то ли мяли, главное, что осталось от ушной раковины немного. И в эту малость он умудрился серьгу вставить.

Непростую.

- Старший дознаватель милостью матери нашей Церкви, - произнес он, правильно оценив молчание. И руку вытянул, позволяя разглядеть круглую массивную печатку на мизинце. Силу я издали почуяла, и такую... неприятную, да.

Определенно, прикасаться к подобным вещам мне не стоит.

А вот наши потянулись.

- Позволите, - дядюшка Мортимер носом уткнулся. - Как интересно... в высшей степени... да...

Будь его воля, он бы печаточку на зуб попробовал. И оставил бы себе, для экспертизы, да...

Воли не было.

Диттер руку убрал и снова огляделся. На сей раз и меня заметил. А что, я не прячусь. Устроилась на подоконнике? Вот... что-то потянуло меня к ним. Высоко. Удобно. И родственнички любимые как на ладони...

...а смотрит-то...

...и смотрит...

И я смотрю. Красавчик? Нет. Может, когда-то и был, но с той поры минуло пара десятков лет и столько же шрамов. А нелегкой у него жизнь была.

И сейчас...

Вот он дернулся. Скривился. И не справился-таки с приступом кашля, который согнул Диттера пополам. Ах ты... хоть по спинке похлопай, но, подозреваю, он будет протестовать, из той упрямой породы, которым чужая помощь костью в горле.

Поэтому я отвернулась и потрясла колокольчик.

- Пусть чай подадут... - сказала я, когда в комнате появилась горничная. - Тот, из старых запасов... в наших краях с непривычки сыро.

- С... спасибо.

От чая он отказываться не стал.