- Извини, товарищ. Я за тобой топал. Приказали - и топал. Ты ведь понимаешь, что такое ревдисициплина? Ну и вот.

- Без обид, - сказал Ильюхин. - Что за дом? Напротив Вознесенской церкви, что ли? - Он сразу обратил внимание на этот особняк. Ведь при нем был сад с прочным дощатым забором. Но если что - этот забор группа товарищей сковырнет за раз-два! - Ладно, веди.

Дом в один этаж с полуподвалом стоял на косогоре. Тут даже расход досок на ограждение можно было уменьшить, а это для молодой республики совсем не пустое дело. Сразу вспомнил винцо на столе у Войкова, танцы-шманцы, икорку и чердак, и стало не то чтобы стыдно, нет. Но неприятно. Обошли вокруг, бородавчатый обратил внимание на то, что некоторые доски в заборе вокруг сада болтаются. "Починим", - отмахнулся Ильюхин. В самом деле - то, что надо.

А внутри? Это была провинциальная почти роскошь. Уставшее семейство будет искренне радо просторным комнатам, саду, тишине и благостному звону с колокольни напротив. За-ме-ча-тель-но!

Когда вновь оказались на проспекте, сразу же увидели колонну красноармейцев и штатских работного вида с красными бантами на фуражках и шапках. Шаг был неровный, скучный, и даже знакомая песня не бодрила, а только подчеркивала не то усталость, не то обреченность. "Смело, товарищи в ногу..." - пели нестройно, и вдруг бородавчатый похабно засмеялся:

- А ты повтори быстро - нога в ногу, нога - в ногу, ну?

Ильюхин повторил и хмыкнул.

- Похабник ты... Святое дело изгадил.

Через час Ильюхин доложил Голощекину и Юровскому о том, что дом "под семью" - так он выразился - найден. Оба кивнули молча, без интереса, только Голощекин сказал:

- Есть одна идейка... Яков объяснит, - и ушел.

Юровский долго молчал, меряя кабинет из угла в угол и подолгу застревая у окна. Потом обернулся.

- Вид отсюда, скажу я тебе, самый что ни на есть гнусный. То кого-то ведут, то кого-то везут. А кто отсюда уходит? А? А вот никто! Мы мясорубка революции, запоминай. От нас - на удобрение. А теперь слушай сюда.

Идейка была проще подметки. Баскаков и Острожский вступят в контакт с офицерами академии, пошуруют и сто из ста найдут одного-двух сочувствующих. Царишке. И его бабью. Далее - самый изощренный нажим словами, а если понадобится - воздействие на тела и души. Физическое.

- Пы-ытать, что ли? - осторожно спросил Ильюхин.

- Если для дела Владимира Ильича мне потребуется выпустить кишки свату-брату, папе-маме - я, верь, улыбнусь и хряк! Хряк! - взъярился Юровский. - И ты, понял? Ты тоже - хряк!

- Так точно. А потом?

Вот ведь псих... А вроде бы состоятельный человек, делец, фотограф... Буржуаз. А туда же... Обижено их племя, ох обижено, и в этом бо-ольшой просчет царизма...

- А потом они сядут вот за этот... - ткнул пальцем, - стол, или за любой другой, возьмут деревянную гимназическую ручку с пером № 86 или каким другим и напишут все, что мы им продиктуем. Но - по-иностранному, понял? Сугубо! Побег, то-се и так далее. Царишка вздрогнет, а его баба от радости наложит в трусы и на все согласится, понял? А мы их - шлеп-шлеп, а письма в газеты! И весь мир узнает, что эти преступники, трусы и подонки, насильники и кровопийцы хотели сбежать. Да не тут-то было! А? - Он с хрустом потер ладони, а обомлевший Ильюхин вдруг почувствовал, что теряет нить разговора. "Однако... - пульсировало в мозгу. - Такому изощренному уму мы с тобой, товарищ Феликс, что противопоставим? Пук-пук и пшш с дурным запахом, вот и все! Тут думать надо..."

Уже на следующий день Баскаков и Острожский уведомили, что кандидатура найдена. Встречу решили провести в Ивановской церкви, на кладбище, попозже, после полунощной. Когда Ильюхин вошел в храм, его уже ожидали. Батюшка с отвисшим брюхом, перетянутым широким кожаным ремнем по подряснику, молча провел в алтарь и удалился.