– А вот ежели полегчает, зайдете и рассчитаетесь. Я всегда здесь, днем и ночью. Ну? Решились? – спросил, картавя, аптекарь.

Сашенька кивнула. И вправду захотела испробовать чудо-шарики. «Заплати, если поможет!» Какой больной на такое предложение не купится?

– И правильно. Старик Соломон дурного не присоветует.

Насчет старости аптекарь преувеличил, ему пятьдесят, не более. Еще каких-то полтора десятка лет, и самой Сашеньке стукнет столько же. И что, по-вашему, она старухой станет?

Проглотив горсть блестящих, похожих на капельки ртути горошин, княгиня закрыла глаза, но только опять прилегла, в аптеку вбежал сын Евгений с известием, что багаж получен и даже погружен на телегу:

– А еще мы наняли коляску с откидным верхом, чтобы вас, маменька, не раздражал солнечный свет.

– Мои вы умницы!

А голова не болит. Ура!

Княгиня зашла за ширму и быстро переоделась.

Удивлены, что сама, без слуг?

Ну да, конечно, с турнюром или кринолином Сашенька в одиночку не управилась бы. Но на даче дозволено забыть о помпезных нарядах. Да здравствует строгая английская юбка с белой блузой днем и легкое хлопковое платье вечерами.

Вперед!

Поразительно! Вот уже столетие немцы-колонисты живут в Петербургской губернии, а акцент у них не исчезает, передается из поколения в поколение.

Пригласила немцев в наши земли Екатерина Вторая, чтобы заселить пустовавшие Крым и Поволжье. Но столь далеко ее соотечественники ехать не пожелали, большая их часть осела по дороге. Жили замкнуто, колониями, за что и были прозваны колонистами. В быту сохраняли привычки и одежду, в брак вступали исключительно меж собой, на дарованных императрицей землях выращивали на продажу картофель, овощи и клубнику.

– Как фаше сдоровье? – осведомился Герман Карлович.

– Спасибо, лучше.

– Токда позвольте напомнит, что в отхошее место пакля нато кидат ф фетро. Ф тырку нельзя.

– Да-да, помню, – про это ведро Герман Карлович прожужжал Сашеньке все уши, когда договаривались.

– А почему, знаете? – раздался вдруг гнусавый баритон. – Потому что нашими фекалиями гансы свои грядки удобряют.

Сашенька спустилась с крылечка. Не спрашивая разрешения, в ее калитку вошел полноватый мужчина в пенсне с тонкими по-армейски подстриженными усиками на красноватом лице. Увидев его, Мейнард поморщился. Однако непрошеного гостя сие не смутило.

– Только вдумайтесь, княгиня: что же мы едим? За что платим на базаре? А вот за что: за собственные фекалии.

Приблизившись, баритон представился:

– Четыркин Глеб Тимофеевич, отставной капитан. Сосед ваш.

– Тарусова Александра Ильинична.

– Знаю, уже знаю, – капитан склонился над ручкой. – В нашей деревне инкогнитой не проживешь. Но позвольте про фекалии закончу. Вашему Герману Карловичу я строго-настрого запретил этакий индиферентум вытворять. Дышать было нечем, когда въехали. Но не зря говорят: «Хитер немец, обезьяну выдумал». Фекалии он все одно золотарям не сдает. Их по ночам забирает его сын. – И без всякой паузы Четыркин поинтересовался: – Падчерица моя у вас?

– Ваша падчерица? С какой стати? – удивилась Сашенька.

– С такой, что к вашим детям направилась. Во всяком случае, мне так сказала.

– А кто их представил? – еще более изумилась Сашенька.

Александре Ильиничне претили и чванство, и фанаберия, но титул супруга, его положение в обществе вынуждали и самой блюсти условности, и прививать их детям.