И того, что они с ней сделали.

Руки Клэр взметнулись к лицу, плотно прижавшись ладонями к глазницам, а голова несколько раз мотнулась из стороны в сторону, пытаясь стряхнуть внезапно подкативший приступ головокружения и тошноты.

Прошло.

Снова уронив руки, она сжала ладони в кулаки, потом глубоко вздохнула и огляделась.

Перед уходом на пенсию ее отец работал школьным учителем в Бруклине, штат Массачусетс, где преподавал английский язык. Старик всегда любил ходить в кино. Оно нравилось ему не меньше, чем читать Джейн Остен или Пруста – хотя Томаса Гарди, Генри Миллера и Джойса отец любил все же больше. Он и ее приучил к кино и где-то в конце шестидесятых – начале семидесятых частенько брал с собой в кинотеатры. В то время в моде были довольно прямолинейные, резкие фильмы, отражавшие воззрение режиссера. Зритель в Америке как-то резко перешел со слезливых мелодрам и пошленьких комедий на кино об экзистенциальных вопросах, жизни, доме и семье: «Бонни и Клайд», «Беспечный ездок», «Воскресенье, проклятое воскресенье», «Дикая банда», «Холодным взором», «Выпускник», «Пять легких пьес» с Джеком Николсоном. Некоторые из этих фильмов отец по нескольку раз смотрел вплоть до самой своей смерти. Клэр они тоже очень нравились.

Несмотря на то что по натуре своей отец всегда был добрым и мягким человеком, крови в этих фильмах было не меньше, чем во вьетнамской войне или чикагских бунтах, служивших метафорическим или даже историческим прообразом. Старику очень нравилось цитировать по этому поводу режиссера Акиру Куросаву. «Быть художником, – говаривал он, – значит никогда не отводить глаз».

Ее отец не был художником, хотя порой баловался акварельными зарисовками. Клэр думала, что совершенно не разбирается в живописи, однако вторая часть фразы известного режиссера, эти самые слова о том, что глаза нужно держать прямо, надолго врезалась ей в память. В истории со Стивеном она поступала с точностью до наоборот. Только и делала, что отворачивалась от его бесконечных пьянок, старалась не замечать того, что на самом деле являлось чистейшей правдой. За это она тысячу раз нещадно корила себя.

Слова Куросавы призывали к стойкости, честности, непоколебимости, и в данный момент она даже не столько помнила само ее содержание, сколько чувствовала, что где-то в глубине ее души продолжал жить столь точно выраженный дух ее отца. Вот и сейчас он словно подал ей свой голос и мгновенно сокрушил возникший было импульс отвернуться и не смотреть на то, что предстало ее взору, удовлетвориться чувством скорби по поводу несчастной судьбы подруги – да и своей вдобавок – и смириться с происходящим.

– Отпустите ее, – коротко бросила она.

Обычно Клэр говорила довольно тихо – за исключением тех случаев, когда орала на Люка, но сейчас был явно не тот случай. Но в этой пещере ее голос прозвучал неестественно громко и к тому же намного тверже, чем она сама могла предположить. Пожалуй, так разговаривал бы учитель со своими учениками. Например, ее отец.

Клэр чувствовала, как все ее тело бьет неукротимая дрожь. Хотя голос звучал ровно, без перепадов. Никто даже не шелохнулся в ответ, если не считать двух братьев-близнецов – изумленные, те молча переглянулись и прыснули со смеху. Стоявший за спиной мужчина заржал в унисон. Голос у него оказался намного выше, чем можно было ожидать для столь крупного человека. Почти что захихикал. «Идиот какой-то», – подумала она.

– Опустите ее на землю.

Клэр увидела, как девушка-подросток – та самая, которую они тогда впустили в дом, на сей раз уже укрывшая свое истерзанное тело старой синей рубахой, – склонилась над желтым пластиковым ведром и принялась вываливать содержимое в покрытый ржавчиной чугунный котел, где уже плескалась вода.