Чем громче кричали пострадавшие, тем больше веселились монахи. Хрюкали, повизгивали, утирали слезы и в изнеможении падали на землю, дробно стуча пятками. Смех их, что называется, «сотрясал Небо и Землю». Ворота до сих пор стояли незапертыми, и Змееныш Цай уже всерьез подумывал о том, чтобы повернуться и уйти. По крайней мере именно такое желание было написано на его скуластом лице, и всякий мог этим желанием всласть налюбоваться. Наконец он, закусив губу, оторвал бумагу-обманку, подложил под миску вместо дна выданную лепешку и решительно направился к котлу.

    Где и выяснил, что не один он такой умный: в очереди за похлебкой Цай оказался пятым, то есть последним.

    Пока все хлебали из мисок, спеша и обжигаясь, а потом усердно жевали размягчившиеся от горячего варева лепешки, - те двое, что ошпарились, сидели неподалеку, поскуливая вполголоса.

    Наконец один из них встал и, спотыкаясь, побрел к воротам.

    - Это несправедливо, - шептал его собрат по торопливости, постепенно повышая голос, - это несправедливо... несправедливо!..

    Казалось, он помешался на справедливости, потому что повторял это раз за разом, не в силах замолчать и уйти.

    Монах-стражник поднял его за шкирку, как напроказившего котенка, и потащил к выходу.

    - Эй, ты! - заорал страж после того, как выставил несчастного наружу. - Да-да, именно ты! А ну-ка иди сюда, почтеннейший!

    Тот торопыга, что ушел сам, не взывая к справедливости, обернулся. Потоптался на месте, удивленно пожал плечами и вернулся. С опаской прошмыгнул мимо стражника - вдруг наподдаст или еще что! - потом подошел к котлу, взял у Змееныша Цая предложенную последним половину размякшей лепешки и принялся машинально жевать.

    - Это несправедливо! - с удвоенной силой возопил выставленный кандидат из-за ворот. - Несправедливо это!

    - Понятное дело! - согласился стражник и запер ворота.

    А его напарник принялся во всеуслышание горланить, что собравшиеся здесь проглоты и бездельники могут валить на все четыре стороны, а если даже в одной из этих четырех сторон и лежит вход в монастырь, то он ничего об этом не знает, а даже если и знает, то не скажет, а даже если и скажет, то такое, чего лучше не слышать сыновьям мокрицы и древесного ужа.

    - А Будда, говорят, был добрым, - вздохнул Змееныш Цай, направляясь к скалам, возвышавшимся неподалеку.

    - Так то ж Будда... - отозвались сзади.

    И никто из шестерки соискателей не видел, как монахи-стражники деловито переглянулись, а потом один из них неспешной рысцой побежал вдоль стены и левее, туда, где глухо рокотал разбивающийся о камни водопад.

    2

    На проклятые скалы Змееныш Цай убил около суток с лишним. Даже ночевать пришлось на каком-то крохотном карнизе, поужинав украденными из гнезда яйцами дикого голубя, и сон ежеминутно обрывался всплеском нутряного страха - вот сейчас ненароком пошевелишься и загремишь кубарем в пропасть глубиной никак не меньше двадцати чжанов* [Чжан - мера длины, около 3,2 метра.]!

    Еще у первых ворот кандидаты разделились, потому что каждый был убежден: именно он абсолютно точно знает, как добираться до входа в монастырь, а остальные представляют из себя сборище тупиц и невежд. Последнее скорей всего содержало в себе изрядную долю истины - два раза Змееныш слышал совсем неподалеку захлебывающийся вскрик и шум скатывающегося оползня.