— Предположения, Кроу, — рявкнул комиссар. — Домыслы и не более того. Бессмыслица. Вы ищете человека по фамилии Морнингдейл, потому что некий бывший сообщник Мориарти якобы разговаривал с ним в Париже. Он прибывает в «Гросвенор». Там же появляются люди, выдающие себя за детективов. И туда же приходят трое французов. Управляющий пытается связаться с вами и не может. Вы не оставили никаких указаний, где вас искать и как с вами связаться. В отеле что-то происходит — ссора ли, стычка ли. Двое так называемых детективов преследуют одного из французов за пределами отеля. Морнингдейл оплачивает счета и уходит. Управляющий снова пытается найти вас. Дело доходит до того, что к вам домой посылают нашего сотрудника, и ваша хозяйка, оказывается, полагает, что вы на дежурстве. В конце концов вы все же появляетесь в «Гросвеноре», но слишком поздно — птички улетели. Вы не даете никаких объяснений того, что, по вашему мнению, могло произойти, и у нас нет ни малейших оснований подозревать, что кто-то вообще преступил закон. С некоторой натяжкой можно говорить о непристойном поведении на общественном транспорте, которое можно квалифицировать как мисдиминор. Но такое случается ежедневно, и с подобного рода вещами обычно разбирается на месте констебль. Или, может быть, вы не знаете, что такими опасными штучками, как игра в зайца и собак с прыжками с омнибуса на омнибус, развлекается наша незрелая молодежь? Может быть, инспектор, вам следует надеть форму и отправиться на улицу, чтобы получше узнать, с какими трудностями ежедневно сталкивается наша полиция?

Это была уже прямая угроза. А для человека амбициозного, каким был инспектор, такая судьба хуже смерти.

Но и сознавая это, Кроу ничего не мог поделать с собой, стряхнуть тягостную летаргию и ощущение одиночества, особенно острого по ночам, когда им овладевали ненасытные желания. Да и в часы бодрствования каждая мысль — о чем бы он ни думал — неизменно вела к Харриет. Где она? Почему ушла? Не стал ли он сам причиной некоей беды? Шли недели, а работа валилась из рук, и жизнь, казалось, катилась под уклон. Он не мог сосредоточиться, утратил способность оценивать самые простые улики и с трудом принимал решения. Его распоряжения становились все более невнятными и даже невразумительными; в двух случаях он взял неверный след, а однажды приказал произвести арест настолько необоснованный, что задержанного пришлось тут же отпустить с соответствующими извинениями со стороны всех вовлеченных в это дело лиц. Более всего Кроу страдал от невозможности поделиться с кем-либо своими проблемами. В предпасхальную неделю всем, включая самого инспектора, стало ясно, что топор уже занесен и вот-вот упадет, что комиссар обрушит на него весь свой гнев. И все равно, даже сознавая нависшую опасность, он не мог не думать о Харриет — страдать, мучиться, терзаться, не спать из-за нее ночами. Последним актом отчаяния стала записка Холмсу с просьбой о встрече — в приватной обстановке, как было заведено у них с весны 1894 года.

Холмс сам встретил его на пороге.

— Мой дорогой друг! Вы плохо выглядите. Если бы не необходимость соблюдать секретность, я предложил бы доктору Уотсону осмотреть вас. Что случилось? Потеряли аппетит или что-то еще?

— Если бы только аппетит, мистер Холмс, — с тяжким вздохом отвечал несчастный. — Боюсь, у меня большие проблемы, и виноват в этом только я сам.

— Раз так, то вы, должно быть, пришли ко мне, чтобы облегчить душу. — Холмс опустился в свое любимое кресло и раскурил трубку. — Похоже, речь идет о какой-то неосторожности с вашей стороны?

И Кроу поведал великому сыщику свою печальную историю, ничего не скрыв, не утаив даже постыдных деталей интрижки с очаровательной Харриет.

Холмс слушал внимательно, а когда гость умолк, глубоко затянулся трубкой.