– Ее светлость помолодела лет на десять, когда узнала, – сказал Джаспер. – В девятом часу они играли в теннис.

Больше ничего сказано не было. Сент‑Джеймс перебирал бумаги в портфеле, Дебора смотрела в окошко, а Линли старался изгнать из головы дурные мысли. На узких дорогах им ни разу не встретились ни машина, ни зверь, и, лишь повернув на подъездную аллею, они увидели Нэнси Кэмбри, которая сидела на крылечке охотничьего домика и кормила жадно пившую из бутылочки Молли.

– Остановитесь, – приказал Линли и повернулся к своим спутникам. – Нэнси с самого начала знала, что Мик ведет какое‑то расследование. Возможно, она подскажет нам что‑нибудь.

Сент‑Джеймс усомнился в этом. Взглянув на часы, он дал знать Линли, что им надо поспеть в бухту, а потом еще в редакцию. Но возражать не стал. Дебора тоже не возражала. И они вышли из машины.

Нэнси встала, завидев их, и провела всех в дом. Когда она остановилась в холле, то над ее плечом на стене оказалась выцветшая вышивка с изображением семейного пикника: двое детишек, родители, собака, пустые качели на дереве. Слов почти не было видно, но, скорее всего, они тоже были – что‑нибудь незамысловатое о семейной жизни.

– Марка нет? – спросил Линли.

– Он в Сент‑Ивсе.

– Твой отец Так ничего и не сказал инспектору Босковану? Ни о Марке? Ни о Мике? Ни о кокаине?

– Я ничего не знаю, – сказала Нэнси. – Мне никто ничего не говорил. – Пройдя в гостиную, она поставила бутылочку Молли на телевизор, а дочь уложила в коляску и похлопала по спинке. – Хорошая девочка. Моя маленькая хорошая Молли. Поспи немножко.

Линли и его спутники тоже вошли в гостиную, но не сели в стоявшие там кресла, что было бы вполне естественно, а, как плохие актеры, остались стоять, не зная, куда девать руки и ноги; Нэнси наклонилась над коляской, Сент‑Джеймс встал спиной к окну, Дебора – возле рояля, Линли – напротив нее возле двери.

Нэнси мучило дурное предчувствие, отчего она безостановочно переводила взгляд с одного гостя на другого:

– Вы что‑то узнали о Мике?

Линли и Сент‑Джеймс изложили ей факты и свои соображения. Не прерывая их и не задавая вопросов, она выслушала все до конца. Время от времени по ее лицу пробегала печальная тень, но вообще‑то она казалась безразличной, словно задолго до их появления заморозила себя на случай, если ей придется говорить о смерти мужа или малоприятных сторонах его жизни.

– Он никогда не упоминал при тебе «Айлингтон»? – спросил под конец Линли. – Или онкозим? Или биохимика Джастина Брука?

– Нет. Ни разу.

– Он никогда не делился с тобой своими тайнами?

– До свадьбы делился. Тогда он обо всем мне рассказывал. Тогда мы были любовниками. До малышки.

– А потом?

– Стал все чаще и чаще уезжать. Вроде бы из‑за журналистских расследований.

– В Лондон?

– Да.

– Вы знали, что он снял там квартиру? – спросил Сент‑Джеймс.

Она покачала головой, и Линли спросил:

– Когда твой отец говорил о его женщинах, тебе не приходило в голову, что у него может быть женщина в Лондоне? Разве это не разумное предположение, если учесть, что он постоянно ездил туда?

– Нет. У него не было… – Ей надо было принять решение, и оно давалось ей нелегко, так как приходилось выбирать между преданностью и правдой. Но правда не всегда предательство, и Нэнси решилась. Она подняла голову. – У него не было других женщин. Это папа так думал, а я не возражала. Так было проще.

– Проще, чем сказать отцу, что его зятю доставляет удовольствие наряжаться в женские тряпки?

Вопрос Линли как будто освободил молодую женщину от многомесячной игры в прятки.