Понимая, что ему не заснуть, Сент‑Джеймс остался в кабинете и взял в руки научный журнал. Шли часы, он ждал возвращения Деборы. Умом он понимал, что в их встрече нет никакого смысла. А сердце не желало ничего понимать и не давало покоя нервам.

Вот идиотизм, думал он и продолжал восхождение по лестнице. Более того, подчиняясь сердцу, которое противостояло уму, он направился не в свою спальню, а в Деборину – на последнем этаже. Дверь была открыта.

Спальня Деборы представляла собой маленькую комнатку с разнородной обстановкой. Старый дубовый шкаф на ненадежных ножках, но с любовью отреставрированный, стоял у стены. Под стать ему дубовый стол украшала белликская ваза с розовыми краями. Выцветший овальный коврик, связанный матерью Деборы ровно за десять месяцев до смерти, лежал на полу. У окна – узкая железная кровать, в которой Дебора спала еще ребенком.

Три года, пока Деборы не было, Сент‑Джеймс не входил в эту комнату. Да и сейчас он сделал это с неохотой, но все же подошел к открытому окну, на котором ночной ветерок теребил белые занавески. Даже на такую высоту долетал легкий аромат цветов из сада.

Пока Сент‑Джеймс наслаждался запахами ночи, серебристый автомобиль выехал из‑за угла Чейн‑Роу на Лордшип‑плейс и остановился возле старых садовых ворот. Сент‑Джеймс узнал «Бентли» и мужчину за рулем, который повернулся к молодой женщине, сидевшей рядом, и обнял ее.

Луна, освещавшая улицу, осветила и автомобиль, и Сент‑Джеймс, не в силах пошевелиться и отойти от окна, даже если бы хотел – а он не хотел, – смотрел, как светловолосый Линли наклоняется к Деборе. Она подняла руки, провела ими по его волосам, потом по его лицу и притянула голову Линли к своей шее, к своей груди.

Сент‑Джеймс заставил себя перевести взгляд на сад. Гиацинт, живокость, бурачок, мысленно произносил он. Нужно что‑то делать с южноафриканскими лилиями. Пора привести сад в порядок. Надо заняться им. Нет, смешно думать, что сад излечит его от сердечной боли.

Дебору он знал с самого ее рождения. Она выросла членом небольшой семьи в Челси, будучи дочерью полуняньки, полуслуги, полунаперсника, полудруга Сент‑Джеймса. В самые тяжелые времена она была постоянно рядом с ним, и ее присутствие не раз спасало его от отчаяния. А теперь…

Она сделала свой выбор, думал он и пытался убедить себя, что ему это безразлично, что он в состоянии это принять, что, потеряв ее, он может жить как ни в чем не бывало дальше.

Сент‑Джеймс пересек лестничную площадку и вошел в лабораторию; включил самую сильную лампу и направил ее луч на отчет о токсикологическом анализе. Несколько минут он безуспешно пытался понять прочитанное – жалкая попытка взять себя в руки, – прежде чем услыхал шум мотора и вскоре после этого шаги Деборы.

Включив еще одну лампу, он подошел к двери, охваченный тревогой, желанием найти какие‑то слова, объяснить, почему он наверху, одетый, в три часа ночи. Однако ему не хватило времени, ибо Дебора взбежала по лестнице так же быстро, как это обычно делала Сидни, положив конец ожиданию.

Ступив на последний лестничный пролет, она остановилась, увидав его:

– Саймон!

Все было враз забыто. Саймон протянул к ней руки, и она тотчас оказалась в его объятиях. Иначе и быть не могло. Она принадлежала этому дому. Они оба знали это. Забыв обо всем на свете, Сент‑Джеймс наклонился в поиске ее губ, но наткнулся на гриву волос и учуял запах сигарет Линли, с горечью напомнив себе, что она уже не та, какой была когда‑то.

Запах сигарет привел его в чувство, и он отпустил ее. От него не укрылось, что время и расстояние сделали свое дело и он в своем воображении весьма преувеличивал ее физическую привлекательность, приписывая ей то, чего у нее никогда не было. Пришлось признать очевидное. Дебора не была красавицей в обычном смысле этого слова.