– Убери ноги!… Убери!

Киёмаса – самый молодой из всех, который даже не успел послужить под началом господина Камаудзи Айдзу, а участвовал в восстании из солидарности, краснел, пыхтел, но ничего поделать не мог: сзади подпирал друг Наганори, слева – старик Усима-Таро, а на коленях лежала тяжелый масакири с массивным обухом.

– Слышишь меня… – шипел Асамура, – убери, кому говорю.

Наконец Киёмаса сообразил: сорвал пару веток клена и прикрыл ноги. После этого все успокоились и сидели в полной тишине, и только когда начало темнеть, стали возиться и вздыхать:

– Скорее бы…

Не повезло еще и в том, что стражники с этой стороны Нефритового дворца попались сплошь как один малохольные: не праздновали, не кричали, не улюлюкали, а даже зажгли над входом фонари. Правда, толку от них было мало, потому что сосновый лес подбегал под самые стены, и темень в трех кэн от входа стояла непроглядная. На этот случай у Торояна были фонари, набитые светлячками. Света они, правда, давали мало, но вполне достаточно, чтобы не расквасить в темноте нос.

Именно Киёмаса отводилась роль белки. Он должен был вскарабкаться на сосну, с сосны – на стену в том месте, где она делала небольшой изгиб, и закрепить веревку.

Ради такого момента Киёмаса даже надел шелковую ситаги в надежде, что она защитит если не от стрелы, то хотя бы от неумелого удара мечом. Доспехи слишком тяжелые. Лазать в них по стенам нет никакого удовольствия, рассуждал он, а ситаги в самый раз. Многие его товарищи тоже надели ситаги, полагая, что в ней они будут неуязвимее.

Тот момент, когда надо было лезть на стену, Киёмаса проспал. Ему приснилось, что он дома ест мамины рисовые шарики на рыбной подливе, а кто-то посторонний его дергает за рукав и говорит:

– Заснул, что ли? Вставай!

Чего это я заснул? – удивился он, я ем. И проснулся, испытав чувство сожаления оттого, что не попробовал сладкой подливы. Было темно, и только со стороны ворот сквозь листву пробивался тусклый свет. Над городом плыл полночный звон колоколов. Пора, понял он. Да и Асамура не давал забыть об этом – пихал в плечо и шипел:

– Проснись, болван… проснись…

– Я уже не сплю, сэйса, – отдернул руку Киёмаса.

Чужое прикосновение было неприятно, как холодное железо, тем более от старого Асамура воняло козлом. А еще он был как никто надоедлив и нравоучителен, хотя его и следовало уважать за храбрость и мастерство фехтовальщика. Но пересилить себя Киёмаса не мог.

Он вскочил легко и быстро. Встрепенулся, прогоняя остатки сна, и выбежал из дома. Его уже ждали, оглядываясь в нетерпении. Ночная прохлада взбодрила. Я действительно проспал, понял он, и ему стало стыдно. Но потом, когда залез на дерево и с него – на стену, все его недовольство само собой улетучилось, зато сделалось одиноко и страшно. Товарищи остались где-то далеко внизу, словно на чужом острове. А он уже сотни раз умер, воображая, что здесь, наверху, его ждет засада. Однако, как ни странно, стена оказалась пустой, и это было хорошим знаком. Наму Амида буцу! – прошептал Киёмаса и, стараясь меньше шуметь, на ощупь привязал веревку к зубцу, испытывая страшное чувство одиночества и уязвимости, а когда бросил веревку вниз, то впервые в жизни почувствовал, что на него кто-то смотрит и, цепенея, оглянулся, чтобы увидеть призрака. Призрак стоял в том месте, где стена делал изгиб, и светился мертвенным светом. Голова его на фоне черного неба казалась нестерпимо яркой, зубы же блестели еще ярче, от этого казалось, что призрак издевательски улыбается и подзывает Киёмаса к себе. Киёмаса охватила такая слабость, что он невольно прислонился к парапету стены и замер.