— Елену ты любишь еще меньше, чем Гектора, царевич. До чего же доходит твоя гордость, если ты готов восстать против своего отца ради того, чтобы сохранить нелюбимую женщину? Она же не нужна тебе.

— Мне нужно, — глухо проговорил Парис, — чтобы моя честь не была поругана… Я — сын царя и не могу этого допустить.

— И чем Астарта может тебе помочь?

Царевич вновь огляделся, боясь, что их могут подслушать. Но храм был действительно пуст.

Тогда молодой человек снял с левой руки и подал Лаокоону браслет, блеснувший в полосе света тысячей искр.

— Это — мой дар богине.

Лаокоон взял браслет и повертел его перед светильником. Он был из прекрасного темного золота, массивный и толстый, весь усыпанный мелкими изумрудами. Среди их россыпи выделялись два крупных изумруда и между ними большой, дивной огранки бриллиант.

— И что, мне сжечь его на алтаре вместе с жиром и внутренностями жертвенной овцы? — не скрывая насмешки, спросил жрец. — Астарта не носит золотых браслетов, Парис, — в недрах Тартара они не смотрятся. Я спрашивал, чего ты хочешь от богини, но вынужден изменить вопрос и спросить прямо: чего ты хочешь от меня?

— Пускай богиня даст отцу и другим какое–нибудь страшное знамение, — прошептал Парис, не без трепета поглядывая на статую. — Пускай она скажет, что в случае, если Елену вернут Менелаю, на Трою обрушатся самые жуткие бедствия! Пускай отец удвоит дань, но выговорит как условие, что Елена останется здесь.

Лаокоон поднял светильник выше и еще пристальнее вперил свои темные глаза в лицо красавца. Под этим взглядом Парису вдруг стало холодно.

— Ты считаешь, — наконец, проговорил жрец, — что мы сами говорим за богиню? Делаем за нее предсказания, вещаем ее волю? Да?

Его голос звучал грозно.

— Я не считаю так… — произнес Парис, чуть отступая от Лаокоона и стараясь отвести глаза от его горячего взгляда. — Но… но ты же можешь это сделать!

— И тогда может возобновиться война, — сказал жрец. — Ахейцы не согласятся оставить Елену.

— Да зачем она им? — воскликнул царевич, вновь топая ногой и вызывая гулкое эхо. — Она им нужна еще меньше, чем мне! Но я буду опозорен, а имто только сокровища нужны! В конце концов, пусть богиня скажет, что Елена должна быть принесена ей в жертву… Вот! Тут уже и ахейцам придется смириться.

— И ее смерть тебя не огорчит?

— Менелай все равно убьет ее, если получит в свои лапы! — хрипло сказал Парис. — А так она не достанется никому! Сделай это, жрец! Я принесу тебе еще много золота и камней! Послушай, это ведь будет честно… Из–за пророчеств твоего отца моя мать когда–то едва не убила меня! Справедливо будет, если ты сейчас мне поможешь.

Лаокоон снова засмеялся.

— Ну что же… — его голос звучал очень спокойно. — Я бы согласился, пожалуй… Но, что если богиня все же захочет явить свою волю сама? А? Давай спросим ее.

Парис содрогнулся.

— Но… но если она?..

— Если она скажет то, чего ты не хочешь услышать? — произнес жрец. — Ты, значит, готов обрушить ее гнев на меня, но не на себя. Хочешь заставить меня солгать?

— Твой отец, жрец Адамахт делал это, я знаю! — крикнул Парис. — И ты это делаешь.

— Я — нет, — покачал головою Лаокоон.

— Я не верю тебе!

— Верь или не верь, это дело твое. Но все–таки, давай спросим богиню, надо ли удерживать Елену. Если ее ответ совпадет с твоим желанием, мне останется только высказать волю Астарты посуровее и пострашнее, а это не такой уж грех, — усмехаясь, предложил жрец. — Ну что, согласен?

— Нет! — резко ответил царевич.