Игнатьев вздрогнул.

— Может, и не спала, сказала Марина поспешно, — может, он треплется. Хвастает… Там у них не разберешь. Работают все вместе и гуляют вместе. А сейчас ее домогается Новожилов, есть там такой тип.

Он промолчал.

— …Видела, как они целовались. Новожилов держал ее лицо обеими руками и ворковал.

— Она не отбивалась?

— Как тебе-сказать; заметно это не было.

— А ты хорошо глядела? — сказал он вдруг со злобой.

— Старалась.

Помолчали.

— Что за мужики?

— Да так, замухрышки. Сидят, клюкают и ждут, какая из женщин выпьет лишнего, и тогда тут же намертво к ней прилипают: если одинокая, едет скоренько ее провожать или же к себе на такси увозит, Обычная пьянка на дому.

Марина тронула его рукой: варежкой с вывязанным узором.

— Тебе что — больно?

Он неопределенно скривил лицо. Пора было на работу. Игнатьев был из тех, кто опаздывает лишь в крайнем случае.

— Симка так мне обрадовалась. — Марина рассказывала тихим, как бы скорбным голосом. — Обрадовалась. «Ой, — говорит, — это подруга моей юности. Мы, — говорит, — с тобой будем опять неразлучны».

— Ты до конца сидела?

— Да. На меня было тоже набросились, но быстро отстали — у меня ведь задание.

— Научилась ставить мужиков на место?

— Что да, то да.

Игнатьев закурил.

— Задание, — заговорил он с всколыхнувшейся и вновь всплывшей злобой. — Задание… А ты и рада стараться. Помчалась вынюхивать чужую беду… У тебя, в комнате твоей — сарай. Тебе надо обои переклеивать, потолок побелить, ремонт давным-давно надо сделать, а не по пьянкам шастать!

Игнатьев отшвырнул окурок и, не оглядываясь, стал спускаться в метро. Он весь продрог. Стояли морозы.

Игнатьев торопился. Ноги его шли сами собой, и теперь он словно бы боялся остановиться, потому и спешил.

Он зашел в отдел к Ване Корнееву.

— Вот. — Игнатьев протянул альбом. — Ты ведь хотел Нестерова — я достал.

— О боги! — Ваня Корнеев, поэт-лингвист и собиратель альбомов живописи, покраснел, потом побледнел. — Как ты достал? Как тебе удалось? О боги, о чем я… Непостижимо…

Уже и не таящийся, Ваяя Корнеев вцепился в альбом, отчего пальцы его побелели и надолго напряглись. Он, страждущий, думал и мечтал об альбоме Нестерова как раз вчера. Ему снилось, что он ворует альбом у некоего соседа по лестничной клетке, — во сне Ваня Корнеев делал это через балкон. Теперь же было как бы совпадение, был сон в руку. Ваня Корнеев впал в ступор и некоторое время, говорливый и живой, не мог раскрыть рта; наконец речь к нему вернулась:

— Я… Я даже не знаю, чем тебя отблагодарить.

— Я подскажу. — Игнатьев постарался улыбнуться.

И добавил;

— У тебя есть, если помнишь, знакомая в нарсуде. Бабонька там какая-то или тетка. Мне надо быстро развестись…

— Ну ясно! Ясно! — вскрикнул и притом неожиданно звонко Ваня Корнеев, поэт-лингвист и собиратель; от ясности этой Ваня и повеселел: он полагал, что придется заплатить куда дороже. Он не помнил уже, что Сима принимала его вместе с женой на праздники, что кормила пельменями и поила водкой. Он не помнил, что в доме их под хмельком он много и громко пел. Собирателю живописи простительно и то, что он не спросил о причине развода: он ничего сейчас не помнил.