Жена пришла в первом часу ночи. Разговаривать она не желала.

— …А что такого? — Жена бросила, швырнула сумочку и сняла пальто. Игнатьев услышал, конечно, как от нее пахнуло вином.

Сын не спал — надо отдать должное, мальчишка уже давно и первым почувствовал надвигающиеся перемены, что было бы похоже на мистику, если бы не было так буднично и бытово.

— Мам, — раздался из темной комнаты его голос.

— Что, родной?

— Посиди со мной. И песню хочу.

Сима вдруг раздражилась:

— Маленький ты? Тебе что — пять годиков?

— Мам!

— И не проси. Спи!

Надо думать, она и впрямь утомилась. И была полна впечатлений. К тому же Сима не хотела, вероятно, дышать на сына (сын любил целоваться) вином и сигаретами. Она колебалась недолго — выступив из света прихожей в полутьму, она прикрыла дверь его комнаты, и он, обиженный и надутый, теперь там засыпал.

— Мы поговорим, — сдержанно повторил ей Игнатьев. — Я не лягу спать, пока мы не поговорим…

— Хочу вымыться. — Она рвалась в ванную.

Он было шагнул — она тут же и легко отстранила его:

— Ты дашь мне помыться?

За ее спиной, скрываясь, быстрым бликом сверкнуло зеркало ванной комнаты и еще одним бликом эмаль ванны — Игнатьев успел сказать вслед:

— И все же мы сегодня поговорим.

— Обязательно! — Она усмехнулась из-за двери.

Они прожили пятнадцать лет и, казалось, уже неудержимо приближались к зениту спокойной семейной жизни, в которой нет и не будет перемен; мера ровности — не мера ли быта. Еще немного, и можно начинать стареть — так казалось. Пятнадцать лет домоседка жена прибегала с работы домой и не хотела, хлопотливая, ничего, кроме мужа, сына и телевизора, — неудивительно и понятно, что Игнатьев приобрел за эти годы среди прочего привычку подсмеиваться над страдающими или недовольными семьей мужьями. Отчасти он им, страдающим, даже не верил.

Слышен был шум и плеск воды в ванной. Жена там напевала:

Именно эту песню настырно просил сын, и теперь, отказав ему, она, может быть, по Инерции напевала ее для себя. Песенка была из унылых. Но в голосе Симы слышалось остаточное веселье, не слишком даже припрятанное. Она поскользнулась и весело вскрикнула. Стоя под душем в ванне, она удержала равновесие и, не упавшая, опять напевала песню она переделала голосом в нечто мило дешевое и беспечное в куплеты.

— Ну так что, — натужно спросил он за чаем, — мужчины стали нравиться? Или водочка?

— Еще не разобралась.

Он пожал плечами:

— Хотелось бы знать.

За эти две недели он пробовал начинать с ней и так и этак, но вечерний разговор, растекаясь, не получался либо же быстро сходил на свару и обоюдные выкрики, ничего не проясняющие и ничего не дающие. Так и шло. Так перебрасывалось с вечера на вечер, реже — с ночи на ночь. Ответ ее, если говорить о словах конкретных, сводился к одному и тому же: у них на работе подобралась веселая компания.

— И что же вы делаете?

— Выпиваем, танцуем — о боже, что делают мужики и бабы, когда оказываются вместе!

— Они разное делают.

— И мы разное.

— Недобрала в юности, а?

Сима, не ответив впрямую, теперь лгала. Игнатьев накипал и не только потому, что женщины, если их слушать, лгут плохо. Оправдывалась Сима и словами, и гибкой, готовой к поворотам интонацией:

— …Да что же тут такого — жила, жила, жила и ничего вокруг не видела. Людей не знала. Жизни не знала… У нас и раньше после работы ходили в театр, в кино, развлекались — одна я сторонилась.