Марина стремительно встала следом за ним:

— Ну-ну, Сережа… Не расстраивайся. И прости меня, ладно? Разговорилась — баба есть баба, верно? Может, еще кофе хочешь? Одну чашечку?

— Спасибо, не хочу.

— Нет, ты хочешь. Ты хочешь. Ты хочешь!..

Она шагнула ближе. Она нервно хохотнула. Ткнулась вдруг в него, то ли в лицо, то ли в пиджак: поцеловала.

— Не переживай, Сережа, Уверена, что там у них ничего серьезного: Симка замечательная женщина.

Она повторила:

— Симка замечательная. Я ж ее с юности знаю.

Игнатьев простился и вышел.

«Одичала Марина, — подумал он и покачал головой. — А ведь была чуткая, тонкая, и в какой только песок все это уходит…» Игнатьев, на улицу выйдя, приостановился. Он любил вот так приостановиться и, если удастся, любил эффектное словцо, как бы подчёркивающее данную нерядовую минуту. Такой он был человек, и это не было привычкой, скорее — натурой. И хотя свалившаяся беда была беда своя и больная, он не мог в словце отказать себе и сейчас: он приостановился. Он оглядел снизу вверх весь этот потемневший трехэтажный дом, в котором ожесточилась и сникла Марина; он увидел старую крышу, он увидел карнизы и окна (и себя, стоящего со своей бедой возле ее дома) и произнес:

— Это жизнь.

Была зима; было морозно. Проходившая мимо закутанная в платок старушка решила, что Игнатьев окликает и что-то ей показывает в этом доме, может быть, любопытное… Старушка была туга на ухо. «А?.. Что это, милый? — заволновалась она. Вслушиваясь, она к тому же все оглядывалась, далеко ли и не наедет ли по случаю гололеда троллейбус. — Что, что это, милый?» Игнатьев, как бы даже обязанный повторить, сказал ей:

— Это жизнь, бабушка.

— А?

— Жизнь, говорю.

— Не слышу я, милый.

Если из давних друзей, то был еще Шестоперов, но Шестоперов тоже не любит слушать. Когда перебираешь, то, уж конечно, не найдешь, и вот Игнатьев стоял посреди зимней улицы и думал — к кому пойти. Люди меняются: с этим уже давно приходилось считаться.

Знакомых и друзей было предостаточно и, перебирая, Игнатьев меньше всего походил на одинокого. Были просто приятели и были, пожалуй, чуткие; были и те, с кем, как говорится, дружишь домами. Люди как люди. Однако Игнатьев считал, что разговор там неизбежно стал бы тягостен: неясно, о чем говорить и о чем умолчать; тягостен, а возможно, и обременителен для тех, которые еще вчера смотрели на тебя, глаз не пряча, — нет, тут нужен был именно кто-то из давних, из забытых.

— Игнатьев приветствует Шестоперова, — сказал он, позвонив из телефонной будки на углу, начиная опять же не без некоторого эффекта. В ответ его спросили, сразу упрекнув, — это, мол, ты, Сергей? Наконец-то объявился!..

— Хочу к тебе зайти поболтать.

— Ты уже год хочешь зайти поболтать.

— Неужели мы год не виделись?

— Может быть, два… Может быть, три.

Посмеялись. Игнатьева неожиданно и сильно резануло вдруг по сердцу, расхотелось.

— Ладно, как-нибудь на днях забегу. — Игнатьев пообещал припертый, он еще и поклялся, что навестит, после чего повесил трубку.

Он пришел домой.

— Мамы еще нет, — сообщил сын.

— Я знаю, — ответил Игнатьев, мягко и как бы даже выгораживая жену.

Они сели ужинать.

— Как уроки?

— Сделал.

— Не скучно тебе одному?

— Не… Я на улице был, читал тоже.

Жена пришла в первом часу ночи.