— Ой. Пропылесось заодно у него. — Сима приоткрыла его дверь.

— Надо ли?

— Надо: он же растаскивает пыль сюда. И на кухню несет, и в прихожую.

Сима легонько подтолкнула подругу:

— Не робей. Он налакался и спит… Как только разведусь, сразу же разменяю квартиру. Пусть пьет в одиночестве.

— Он же сопьется.

— А здесь он не сопьется?.. Клянусь тебе, Мариночка, я могла бы и терпеть и ладить, но ведь он Витьку губит.

Сима ворчливо добавила:

— Не волнуйся за него. Он стал совсем безвольный — какая-нибудь доброхотна его подцепит.

Сима отправилась мыть плиту. А Марина, толкнув дверь, вошла с пылесосом в комнату к Игнатьеву — смущаться или робеть и впрямь было нечего, он спал пьяным сном. Марина включила пылесос: шум уже не тревожил спящего. Можно было опрокинуть шкаф. Можно было разбить большое зеркало. Марина (после восторженных воспоминаний об Угличе в ней все еще что-то томилось) вдруг подсела, порывистая, на диванчик и, вглядываясь в лицо спящего, подумала: «А ведь я любила только тебя…» — это вовсе не было правдой, и сама она знала, что это не так, но сейчас думать об этом было приятно. После того романа с Игнатьевым у нее была несладкая жизнь одинокой женщины. Разное было. Она уже давно лишилась прежней сентиментальности.

Ей вдруг пришла в голову мысль, поразившая ее. Чуть ли не в испуге Марина выключила пылесос и стремительно выскочила из комнаты.

— Не могу, — винясь, сказала она Симе. — Мне там как-то неловко…

— А?

— Неловко мне, говорю. Иди уж лучше сама у него уберись, а я вымою плиту. Не могу видеть пьяных…

Сима махнула рукой:

— Да шут с ним. Пусть валяется в грязи — займемся лучше кухней.

Игнатьев проснулся оттого, что Сима, заглянув в дверь, крикнула:

— Эй!

Он открыл глаза.

— Эй! Хочу тебе, Игнатьев, сообщить — назначен день развода.

Она стояла перед ним тоненькая и решительная.

— Когда? — сонно прохрипел он.

— Через месяц. Одиннадцатого… Надеюсь, что ты не будешь упорствовать, не являться, оттягивать дни и вообще валять дурака?

Он подумал и сказал:

— Не буду.

— Вот и молодец.

И она крикнула на кухню:

— Марина! Свари и ему кофе за покладистость! Он такой сегодня милый, что мы за ним немножко поухаживаем…

Вялый и непроснувшийся, Игнатьев тяжело поднялся, прошагал на кухню. Ему дали чашечку дымящегося кофе.

Жена пододвинула сахарницу, а он, проследивший движение, посмотрел на тонкие, спичечные ее руки — в том разговоре она обещала, что будет изящной, как в юности. Теперь это было уже позади: теперь она была изящной, как в детстве; едва ли она весила больше ребенка. Он, вероятно, смотрел на жену слишком пристально — Марина перехватила взгляд.

И со странноватым, вдруг объявившимся оттенком в голосе, робким и одновременно лисьим, она спросила:

— Сима, а у кого ты лечишься? Кто твой врач?

— Загоруйко.

— A-а… Говорят, она знающий врач. Опытный.

— Да. И очень ко мне внимательна.

Уходя в свою конуру, Игнатьев вновь услышал тихий, все с теми же странноватыми интонациями голос Марины:

— Сима, а не затеять ли нам небольшой ремонт?

— Ремонт?

— Ну да… Квартира засверкает, как новенькая.

— Я слаба сейчас, Мариночка. Не потяну.

— Я помогу…

Чуть позже у Симы случился приступ.