Тихий Шестоперов размышлял вслух:

— Я ведь думал, я изучал… Теперь, брат, я знаток женщин, и ты можешь в этом не сомневаться…

Игнатьев пил, и пить ему было уютно. Речь Шестоперова, сидящего напротив, плавно и негромко текла, как течет близкий ручей, на который внимания можно вовсе не обращать, а звуки — не слышать.

— …Однако если у женщины ноги искривлены чуть внутрь, от нее можно ожидать всякого. Особенно к сорока — такие женщины обычно уже невозбуждаемы и потому коварны.

— Н-да, — невпопад вставлял Игнатьев, — с кривыми ногами, конечно.

— Но есть, брат, и другая закономерность: если у нее ноги более пышные к бедрам, она слабовольна, сластена по натуре и устоять не способна. Таких обычно берут грубо…

Погружаясь в опьянение и в нем пребывая, Игнатьев полуспал; он смотрел в окно, а иногда натыкался взглядом на приятеля и тоже смотрел. Люди меняются. Шестоперов был когда-то весельчаком, боевитым малым, но неудачно женился, что обнаружилось совсем скоро: через полгода или даже меньше того жена сбежала с геологом. Она и не подумала вернуться. Она и не подумала оставить ему записку с более или менее красивыми словами. Побег потряс Шестоперова: бедняга не понимал, как это так случилось. Он решил, что в будущем ошибка не должна повториться. Он решил, что надо бы всерьез изучить женщин. И вот уже десять лет он занимался теорией.

— Пойду, — сказал Игнатьев и встал.

Он двинулся к выходу, а давний его приятель, в меру свихнувшийся от холостяцкой жизни, провожал его до лифта.

— Посиди еще, — попросил Шестоперов.

— Нё могу — к десяти надо быть дома.

— Жена ждет? — И Шестоперов, спросивший, печально и завистливо сглотнул ком в горле.

Игнатьев не ответил.

Вернувшись домой к десяти, Игнатьев постоял у подъезда, а потом стал ходить вокруг дома. Сыпал снег. Ждал Игнатьев недолго — врач в свитере и с лыжами на плече уже шла ему навстречу.

Ценя чужое время, Игнатьев сразу же стал ей рассказывать:

— Сима ходит. И работу не бросает… Не жалуется вроде бы.

В интонации голоса он всегда хранил надежду, пусть малую; но надежды не было.

— Да, да, — кивала головой врач, — это известный период. Это хорошо известный период. Он-то и говорит о близком конце.

Они постояли на морозе минуты три.

— …Но у нее нет болей.

— У нее есть боли — не очень пока сильные, она мне вчера жаловалась. Я ей дала таблетки с опием, она, конечно, про опий не знает.

Врач добавила:

— К счастью, если тут уместно о счастье, у вашей жены сильная воля.

Врач глянула на лыжню, которую присыпало снежком. И теперь Игнатьев должен был сам и первый заметить, что мороз и что она-то в свитере, да ведь и лыжи держит.

— Спасибо вам.

— Не за что. — Врач вздохнула. — За здоровьем следить необходимо, все на волоске висим.

Она закрепила ботинки и двинулась по лыжне быстрым, бодрым шагом, взмахивая палками и покачиваясь полнеющим телом.

В субботу с самого утра появилась Марина — Игнатьев слышал, как они с женой вдвоем сели чаевничать на кухне. Оказывается, они виделись в эти дни и перезванивались. Более того: оказывается, они вновь подружились. Они пили чай, воркуя:

— …подруги, как правило, временные. А вот подруги юности — это подруги навсегда.

— Рано ли, поздно ли, мы опять вместе — это как закон, верно, Мариночка?

— Сима, а в кино пойдем?

Похоже было, что в наплыве чувств они там, на кухне, поцеловались.