— Спасибо тебе, Гаврила. Ступай к себе. — Пётр Петрович махнул ему уходить. Лакей принёс разварную рыбу в большой супнице, стараясь не задеть старика, аккуратно обошёл его и, поставив посреди стола, картинно открыл крышку. Столовая тут же наполнилась восхитительным ароматом.

— Подумаешь, жила крестьянкой, так такое вполне можно объяснить, — встрепенулась Машенька. — А что, Александр Иванович, это ведь просто роман! Я слышала, матушка Анастасии, будучи замужем за шляхтичем Михаилом Шумским, страстно полюбила простого цыгана. И из-за этого её движения чувств у неё родилась дочка.

— Фи, Машенька, какие ты нелепицы рассказываешь! — не выдержал отец.

— Так во многих романах случается, — парировала дочка, — дитя несчастной любви. А потом цыган из отцовских чувств выкрал девочку и спрятал у себя. Или, может, мать сама её передала, чтобы муж ни о чём не проведал и не навредил малышке. В общем, жила себе Настя Минкина в деревне, не ведая о своём благородном происхождение. А потом…

— Давно я не проверял твои полки. Чую, пора ревизию произвесть. В общем, если отбросить «как в романе», то картина складывается следующая, Настька Минкина крестьянского сословья, дочь кузнеца Федьки Минкина, родилась в Гатчине, где Аракчеев служил в должности губернатора. Когда он привёз свою новую метрессу в Грузино, она была Минкиной и оставалась крестьянкой Минкиной, пока в один прекрасный день генерал Бухмейер не привёз документы от некого шляхтича, содержателя бедной гостиницы в городе Витебске, Михаила Шумского, что де та — его законная дочь. Маша, голубушка, нельзя ли распорядиться насчёт чая, и пусть подадут в беседку, душа моя. А мы уж с Александром Ивановичем туда подойдём. Люблю на свежем воздухе чаи попивать.

— Сами принесут, — начала ныть дочка, но Пётр Петрович сверкнул на неё глазами, и та пулей вылетела из-за стола. В семье Машу как единственного ребёнка отец, естественно, баловал, и даже позволял время от времени встревать в беседы и давать «дельные» советы, но, когда нельзя, значит, нельзя. — Сын у неё — тоже Шумский, Михаил Андреевич, — продолжил он, когда за дочкой закрылась дверь. — Аракчеев и не скрывает, что его отпрыск — двадцать два года ухарю, а только и умеет, что винище хлестать да девкам подолы задирать. В общем, хоть и учился в пансионах пастора Коленса и потом Греча, по выходу из которых закончил Пажеский корпус, но, — он выразительно повёл плечами, — в общем, парень вырос из рук вон испорченным. С приятностью обращения вовсе не знаком. Во время вакаций помнится, приезжал, так порядочные люди дочерей своих по домам прятали, близко к нему не подпускали. Плевать на Аракчеева, честь дороже. Четыре года назад сей вьюнош был выпущен из корпуса и сразу же стал флигель-адъютантом императора, казалось бы — счастье привалило, но только ненадолго. Не знаю, что там произошло, но только перевели его в гвардейскую конную артиллерию, с тех пор при графе для употребления на службу по его усмотрению. Впрочем, я уже сказал, пустой это человек, думаю, Алексей Андреевич ещё наплачется с сыночком-то. Потому как воспитан он ужасно, и как прилично честному человеку жить — не ведает и к службе государевой не готов.

Они поднялись из-за стола и, выйдя из дома, неспешно направились в сторону беленькой кружевной беседки, стоящей на бережку самодельного прудика. Время от времени Пётр Петрович потчевал гостей рыбной ловлей, которую можно было осуществлять, не выходя из беседки, мирно прихлёбывая крепкий душистый чай с мятой или редкое в этих местах пиво «Портер», доставляемое хозяину дома его двоюродным братом — завсегдатаем столичного Английского клуба. Единственное место в Санкт-Петербурге, где можно было приобрести подлинный «Портер». Во время такой ловли рыбаки занимали места на плетёных креслицах около беседки, забрасывали длинные удочки, продолжая неспешные разговоры о том о сём.