– Это мы еще посмотрим, – сказал Михаил. Его раздражала Наташкина самоуверенность, ее стремление оставить последнее слово за собой. Вот и сейчас ведет себя так, словно она умнее всех, хотя, по сути, младше Ирки на несколько месяцев, и не пристало ей корчить из себя всезнайку. Не мог он привыкнуть к мысли, что эта долговязая девчонка – тоже его дочь. И дело было не в ее изъяне – возможно, в характере, который та явно унаследовала от матери. А скорее всего, в матери и была причина – не любил Михаил Тину и жалел о том, что когда-то произошло между ними. Да и не похожа была на отца Наташка. У него – нос чуть ли не картошкой, невыразительное лицо и волосы какие-то серые, с обильной проседью. Ей достался от матери прямой носик, красивые русые волосы, которыми она очень гордилась и подолгу расчесывала, заплетая в косы, и большие серые глаза. Можно было бы назвать ее красавицей, если б не ее руки.

Ланка подошла, вгляделась в бледное лицо – и вдруг вздрогнула.

– Ты чего? – спросил Михаил.

– Да нет, так. Зябко что-то. – Женщина судорожно поежилась. Михаил понимал – врет. Неужели она узнала этого типа? И если да, то почему не хочет сказать об этом? Но он уже знал ее и понимал, что если она решила молчать, то выпытывать что-либо бесполезно. Оставалось только ждать.

«Убил бобра – не жди добра», – сжав зубы, напомнил себе он.

Дежурили возле него все три женщины бункера по очереди. Но Михаил заметил, что Тина делала это охотнее других, и даже, как ни странно, иной раз сама вызывалась подменить на дежурстве Гулю – мол, та куда лучше управляется на кухне, потому грех отрывать ее от приготовления пищи. Это заставляло задуматься – Тине прежде такая забота о ближних была совсем не свойственна.

Гуля, наоборот, под любыми предлогами старалась отвертеться от обязанностей сиделки – и это тоже было удивительно. Больной был в беспамятстве и особого ухода не требовал, разве что иногда надо было поить его водой или бульоном и давать лекарства. Потому, по мнению Михаила, сидеть возле него было не в пример легче, чем управляться по хозяйству. Еще туда часто заглядывал Максим, и это лекарю совсем не нравилось. Мальчик слишком большой интерес проявлял к внешнему миру, это пугало. Он еще не понимал, что безопасность – здесь, а там, снаружи, одни беды.

– Ну, как наш раненый? – спрашивал Михаил сына. Он и сам осматривал беднягу по несколько раз в день, но вдруг мальчик застанет тот момент, когда больной придет в себя.

– Никак. Иногда шепчет что-то.

– И что?

– Непонятное. Про какого-то фараона… Это ведь древние цари, да, папа? Те, что жили в пирамидах? Помнишь, ты рассказывал…

– М-да, кто о чем, – буркнул себе под нос Михаил. – Не жили они в пирамидах, их там хоронили. Однако, крыша у людей едет капитально. Кто на Моране-смерти заклинился, а этот на фараонах съехал… Ладно уж как те, на древних славянах… – Он кивнул в ту сторону, где находилась Сетуньская крепость. – А фараоны-то тут при чем?

Может, не стоило рассказывать мальчишке историю древнего Египта? Зачем это нынешним детям? Тем более их детям, которые, кроме бункера и ближайших оврагов, ничего и не видели. И возможно, никогда не увидят. От этих историй у них тоже может съехать крыша. Но чем было заниматься долгими вечерами? И Михаил как умел старался передать детям знания – вдруг все же им удастся выжить и нарожать своих, и рассказать им, в свою очередь, о том, как был устроен мир и как он пришел к концу. Хотя, кажется, знания отложились у мальчишки в голове очень своеобразно. Впрочем, может, все это зря? Скорее всего, остатки человечества потихоньку вымрут, и на обломках будет долго зарождаться новая жизнь, и когда-нибудь, когда новые люди станут интересоваться, что было тут до них, они тоже начнут копаться в остатках былой цивилизации, пытаясь догадаться, какое назначение имел тот или иной предмет.