– Мичиганский (или миссурийский) устричный суп.

– Филей.

– Яичница-болтунья.

– Ребрышки.

Я обнаружил, что обладатель французского акцента говорит по-английски в миниатюрный магнитофон «Имото».

– Погаси огонь, дай бульону остыть, и история растворится в аморфном, дурно пахнущем вареве, именуемом экономичностью природы…

Пухлый, яркоглазый; может быть, не сумасшедший; лет шестидесяти пяти, абсолютно лысый, в дорогом летнем костюме цвета меда из кассии; и, если понимать под французом Вольтера, Клемансо и Жан-Поля Сартра, то не француз. Рядом с ним костыли. Левая рука похожа на искусственную: пальцы движутся, только кажутся целлулоидными, кукольными, или как у дешевых религиозных статуэток. Чашка с супом стояла, почти холодная, на розовой столешнице из огнеупорной пластмассы, сверху суп затягивала тонкая пленка жира. Он взглянул на меня и кивнул с некой робкой самонадеянностью. Я нахмурился, выпустив дым синджантинки. Лицо не совсем незнакомое. Это не обязательно значит, что мы встречались раньше; подобная самонадеянность скорее подразумевала, что я видел, должен был видеть его публичный образ. В самом деле, не видел ли я мельком это лицо, не слыхал ли акцент в каком-нибудь выходящем из моды телевизионном шоу, где дают кратко высказаться эксцентричным личностям, – восстающим из-под земли, гадающим на магическом кристалле, приверженцам маточного молочка, читающим вслепую? Поскольку для удовлетворения своего двадцатичетырехчасового и двадцати-четырехкаиалыюго аппетита телевизионная утроба вскоре проглотит каждую физиономию в Соединенных Штатах, Электронная Деревня претворится в реальность, не останется незнакомцев, исполнитель будет приветствовать предполагаемого зрителя, удостоверяя телевизионный контакт; односторонность исчезнет, ибо зритель и исполнитель легко взаимозаменяются. Поэтому я слабо улыбнулся в ответ, приметив у него черный ящичек с магнитными кассетами внутри, а на ящичке блеклый золотой листик, должно быть, с его отчеканенным именем, хотя безусловно немыслимым – З. Фонанта.

Теперь я увидел, что на идише говорил японец, а его слушатель с виду малаец. Тут никаких загадок. В Нью-Йорке многие моноглоты иммигранты нанимаются кошерными официантами, с радостью учат идиш, считая его английским, пока хитрый хозяин старается не лишать их иллюзии.

– A nechtiger tog!

Стояла скорее дневная ночь в жарком тиффаниевом Манхэттене, похожем сейчас на ювелирную треску, но завтра на голый пенис в синих трусах, изливающий сперму в канал Баттермилк (весьма эксцентричное, может быть, не совсем зрелое наложение) или в катетер Бруклинского моста. Скорей живой искусственный член, если рассматривать Гарлем-Ривер в изолированном порядке Гудзона и Ист-Ривер как тонкий нож, отсекающий твою крайнюю плоть, белый мальчик. Рикерс-Айленд где-то справа от меня, шагавшего на север, – крошечная плывущая мошонка с уместно там расположенным мужским Исправительным заведением. Я шагал к Сорок четвертой улице, восхищаясь рвущимися ввысь зданиями, отодвигавшими ночь до предела, особенно новой метлой Партингтон-Билдинг с более коренастыми фланкирующими его Пенхоллоу-Сентер и Шиллабер-Тауэр. Восхищался я также обширным, искусственно возбуждаемым потребительским аппетитом этой цивилизации, отраженным в витринах, в заоблачных вывесках. Безопасней выдерживать бомбардировку уговорами съесть, сесть за руль, поиграть, вымыть голову шампунем «Голдбоу», чем поставить Мэдисон-авеню с ее притоками на службу идеологии правящей власти. Свободное общество.

Может быть, эта свобода проявилась в акте грабежа, совершенном где-то близ 39-й улицы троицей косматых юнцов над стариком с бородой раввина.