«Весь этот инцидент еще более приковал внимание Петербурга к личности Распутина, — писал Коковцов. — В обществе, в Государственной думе и Совете только и говорили, что об этом, и меня вся эта отвратительная история держала в нервном состоянии… Государь со мной не заговаривал о происшествии и даже наводимый мной на этот предмет ловко уклонялся».

В феврале 1912 года Коковцова пригласила вдовствующая императрица Мария Федоровна (мать Николая II). В ответ на ее вопрос он честно признался, что сильно обеспокоен тем, что интимная жизнь царской семьи стала предметом пересудов всех слоев населения, сплетен и клеветы. Мария Федоровна горько заплакала и сказала: «Несчастная моя невестка не понимает, что она губит и династию, и себя. Она искренне верит в святость какого-то проходимца, и все мы бессильны отвратить несчастье».

Она была совершенно права. Корни Февральской революции относятся именно к тем годам. Главным фактором подрыва авторитета царя стала близость к нему и его семье Григория Распутина (другим фактором была столыпинская реформа сельского хозяйства, но это уже другая тема).

Распутин письменно попросил председателя Совета министров принять его. О том, как происходила беседа, Коковцов рассказал подробно.

Когда Распутин вошел к нему в кабинет и уселся в кресле, Коковцова поразило отвратительное выражение его глаз. Глубоко сидящие, близко посаженные друг к другу, маленькие, серо-стального цвета, они впились в собеседника. Распутин смотрел молча, долго и пристально, точно стараясь загипнотизировать Коковцова. Затем резко закинул голову кверху и стал рассматривать потолок, обводя его взглядом по всему карнизу, потом потупил голову и стал упорно смотреть на пол и — все время молчал. Коковцову показалось, что они бесконечно долго сидят в таком бессмысленном положении. Он обратился к Распутину:

— Вот вы хотели меня видеть, что же именно хотели вы сказать мне? Ведь так можно просидеть и до утра.

Распутин как-то глупо, делано осклабился и пробормотал:

— Я так, я ничего, вот просто смотрю, какая высокая комната.

Он продолжал молчать и, закинув голову кверху, смотрел на потолок. В это время пришел знавший его сенатор Валерий Николаевич Мамонтов, женатый на сестре Коковцова. Он поцеловался с Распутиным и спросил, действительно ли он собирается уехать домой. Вместо ответа Распутин снова уставился на Коковцова своими холодными глазами и проговорил скороговоркой:

— Что ж, уезжать мне, что ли? Житья мне больше нет, и чего плетут на меня!

— Да, конечно, вы хорошо сделаете, если уедете, отозвался Коковцов. — Плетут ли на вас или говорят одну правду, но вы должны понять, что здесь не ваше место, что вы вредите государю, появляясь во дворце и в особенности рассказывая о вашей близости и давая кому угодно пищу для самых невероятных выдумок и заключений.

— Кому я что рассказываю, все врут на меня, все выдумывают, нешто я лезу во дворец, зачем меня туда зовут! — почти завизжал Распутин.

Его прервал Мамонтов, заговорив тихим, вкрадчивым голосом:

— Ну что греха таить, Григорий Ефимович, вот ты сам рассказываешь лишнее, да и не в том дело, а главное — не твое там место, не твоего ума дело говорить, что ты ставишь и смещаешь министров, да принимать всех, кому не лень идти к тебе со всякими делами да просьбами и писать о них кому угодно.