И — город пал! Стоило Морозу и Добрыне появиться в центре, будяковцев просто сметало с тротуаров. А они шли по брусчатой мостовой единственной пешеходной улицы, как разогнавшие гвардейцев мушкетеры — по Лувру.

Виталий сам поразился, поняв, о чем он думает. Столько прожито за эти годы, стольких похоронил, столько раз сам чудом уходил из-под косы. И вот теперь, едва выживший, оббитый жизнью, вернулся в сонный свой городок и смешно обижается, что не сохранилась память о прежней, бесшабашной шпане.

Мороз вышел на центральную городскую площадь, окольцованную пятью старыми, козаковской еще постройки домами. От площади, будто лучи от звезды, разбегались пять улиц, одна из которых вела к набережной Волги.

Теперь этой улицы больше не было видно. В её устье, будто клык среди ровненьких отбеленных зубов, оказалось втиснута махина из тонированного стекла и бетона, на крыше которой неоном сияло торжествующее — «Губернский банк».

«Ну вот и с госпожой Паниной повидался, — пробормотал сквозь зубы помрачневший Мороз. — Похоже, вся кодла пребывает в полном порядке».

Стемнело. Переулками пробрался он к длиннющему дому из красного кирпича, посреди которого беззубо щерилась темная арка. За ней открывался заросший дикой акацией двор. Его двор! Прежде буйный, в дребезжащих гитарных аккордах, а ныне — тихонький, испуганно затаившийся. Проскочив под аркой, Мороз проскользнул к полуразрушенной беседке, от которой хорошо просматривался вход в его подъезд. И не только его.

В далекие семидесятые здесь, на пятом этаже, как раз над квартирой Морозов, жил знаменитейший по городу Андрюшка Тальвинский по кличке Поляк, кумир пятнадцатилетних пижонов. К восьми вечера специально собирались они у седьмого подъезда, чтоб не пропустить торжественный выход. Поляк, втиснув себя в узкие брючки и нацепив накрахмаленный, с взбитым жабо, рубашляк, гордо вскидывая острый подбородок с эспаньолкой, направлялся к кафе “Ландыш” — место сходок городской богемы. В руках его, одетых, несмотря на жару, в лайковые перчатки, неизменно находилась расписная трость с набалдашником, — всеобщий предмет зависти.

— Какой мужик, просто отпад, — прицокивала Маринка Найденова. — Я б его трахнула.

— Ну, и чего теряешься? — подначивал низенький светловолосый Коля Лисицкий, плотоядно оглядывая не по годам зрелую Маринкину фигуру.

— Да предлагала. Так он меня мокрощелкой обозвал. Главное — не пробовал ведь. Только других дезинформирует, — Маринка расстроенно качала рыжей своей копной волос.

Болтавшийся поблизости десятилетний Виташка тяжко вздыхал.

В детстве маленького Виташу впервые повели на елку. И там он пережил огромное потрясение — Снегурочка. Красивая, в блестках, в высоких сапожках и с длиннющей косой. Она подошла к конфузящемуся, обхватившему мамину ногу Виталику и улыбнулась. И вдруг он сам оторвался от мамы, протянул к ней руку и, покорно перебирая кривоватыми ножками, пошел следом. Кругом было много детей, искавших внимания Снегурочки. И она переходила от одного к другому. Но то и дело находила глазами Виталика и улыбалась особенно — ему одному.

После этого он часто бывал на елках, и всякий раз искал ту Снегурочку. Но — не находил. А другие были разными. Очень даже хорошими. Но они не были его Снегурочкой. Еще долго она снилась ему. В каждом сне она была другой, но он безошибочно узнавал ее. В десять лет, увидев во дворе переехавшую рыжеволосую девчонку-старшеклассницу, сразу признал.