Мы пили пиво. Он признался, что ему так и не удалось ничего такого вспомнить о Ярроу, если не считать того, что он принадлежал к избранной элите, предназначенной для бессмертия.

— А потом… что произошло? — спросил он. — Слухи. Чего-то там заминали. Это нас лично не касалось, нам было не до этого, мы были заняты своей работой. Я помню только его имя. Если бы его звали Том Джонсон или как-нибудь еще, я бы все равно забыл.

Я кивнул. У меня было такое же чувство. Я спросил, могу ли посмотреть его дневники.

— Я все-таки нашел их для тебя, — сказал он. — Они были в ящике в чулане. Ты серьезно думаешь, я записал там что-то о Уилсоне Ярроу?

— Надеюсь, записал, ты записывал почти все.

Он улыбнулся.

— Пустое занятие, я думал, что жизнь будет идти и идти, и я все позабуду, если не буду все записывать.

— Возможно, ты не ошибался.

Он покачал головой.

— Запоминается все равно только прекрасное или, наоборот, отвратительное. Остальное не имеет значения.

— Мои дневники — финансовые отчеты, — сказал я. — Я смотрю в старые записи и вспоминаю, что я делал и когда.

— Все продолжаешь лечить развалины?

— Ага.

— Я бы не смог.

— А я не смог бы работать в конторе. Я пробовал.

Мы сокрушенно улыбнулись друг другу, такие разные старые друзья, ни в чем не схожие, если не считать знаний.

— Я захватил с собой конверт, — сказал я. — Пока я читаю дневники, посмотри, как, по мысли Ярроу, следует строить трибуны для ипподрома. Скажешь, что ты думаешь.

— Ладно.

Идея моя была разумной, но осуществить ее было очень трудно. Я с ужасом посмотрел на Картерета, когда он притащил дневники и вывалил передо мной. Там было штук двадцать больших, сшитых металлической спиралью тетрадей, восемь дюймов на десять с половиной, буквально тысячи страниц, заполненных его аккуратным, но неразборчивым почерком. Для того чтобы прочитать их, понадобятся дни, а не жалкие полчаса.

— Я не представлял себе, — промямлил я. — Я не помнил…

— Я же сказал тебе, что ты не знаешь, чего просишь.

— А ты не мог бы… Я хочу сказать, ты бы не дал их мне?

— Ты хочешь сказать, с собой?

— Я верну.

— Клянешься? — с недоверием проговорил он.

— Дипломом.

Он обрадовался.

— Идет.

Открыв конверт, который я передал ему, он просмотрел содержимое. Увидев аксиометрический чертеж, он удивленно поднял брови.

— А это-то еще зачем?

Картерет просмотрел вертикальные разрезы и планы этажей. В отношении количества стекла он ничего не сказал: сложное строительство с применением стекла составляло часть доктрин Архитектурной ассоциации. Нас учили смотреть на стекло как на проявление авангардизма, как на материал, раздвигающий горизонты архитектурной мысли. Когда я вякнул, что ничего нового в стекле нет, что еще в 1851 году Джозеф Пакстон построил Хрустальный дворец в Гайд-Парке, на меня обрушились как на иконоборца и чуть не исключили за ересь. Во всяком случае, стекло воспринималось Картеретом с позиций футуризма, который я находил затейливым ради затейливости, а не ради красоты или практичности. Стекло ради стекла казалось мне бессмыслицей — обычно значение придавалось тому, что сквозь него можно смотреть, и еще тому, что оно, в свою очередь, пропускает свет.

— А где остальные планы? — спросил Картерет.

— Это все, что Ярроу показал Стрэттонам.