Сегодня утром в одиннадцать часов он вернулся, холодно посмотрел мне в глаза и сказал, что надо давать Таммасу каждые два часа горячего молока и следить за пятнами в горле у Мэгги Питер.

Итак, мы вернулись к нашим прежним отношениям, и я положительно не знаю, не приснилась ли мне та минута.

Но было бы весьма пикантно, правда, если бы мы с доктором сделали открытие, что влюбляемся друг в друга, когда у него вполне законная жена в сумасшедшем доме, а у меня — оскорбленный жених в Вашингтоне! Не разумней ли немедленно подать в отставку и убраться домой, где я могла бы несколько месяцев мирно вышивать на скатертях «С.Х.», как приличествует добродетельной молодой девице накануне свадьбы?

Повторяю еще раз, это письмо не для Джервиса. Разорви его на мелкие клочки и брось в Карибское море.

С.

3-е января.

Милый Гордон!

Вы имеете полное право сердиться. Я знаю, что, как автор любовных писем, я далеко не удовлетворительна. Стоит только взглянуть на изданную переписку Элизабет Баррет[51] и Роберта Браунинга, чтобы убедиться, что мой эпистолярный стиль оставляет желать лучшего. Но Вы ведь знаете — и уже давно, — что я не очень-то пылкая особа. Конечно, я могла бы дюжинами писать такие фразы, как: «Нет такой секунды, когда моя мысль не занята Вами». «Дорогой мой, я живу только тогда, когда Вы со мною». Но это не совсем правда. Не Вы заполняете все мои мысли, а 107 сирот. И право, мне живется здесь весьма недурно, независимо от того, со мною Вы или нет. Я не могу притворяться. Вам, наверное, было бы неприятно, если бы я выказала больше скорби, чем испытываю. Но я ужасно люблю видеть Вас — Вы это прекрасно знаете, — и очень огорчаюсь, когда Вы не можете приехать. Я вполне оцениваю все Ваши обаятельные качества, но, милый мой, я не умею быть сентиментальной на бумаге. Мне все представляется горничная в гостинице, читающая письма, которые Вы случайно оставили на Вашем письменном столе. Нечего Вам клясться, что Вы носите их на сердце, потому что я отлично знаю, что Вы их там не носите.

Простите меня за мое последнее письмо, если оно огорчило Вас. С тех пор как я поступила в этот приют, я очень чувствительна к пьянству; и Вы бы стали, если бы видели все то, что пришлось увидеть мне. Несколько моих детей — печальный плод родителей-алкоголиков, и они навсегда лишены тех возможностей, какие доступны для других. Нельзя жить в такой обстановке, как наша, и не мучиться ужасными мыслями.

Боюсь, что Вы правы, это чисто женская манера — прощать человека, делать из этого благородный жест, а потом всю жизнь напоминать ему. Но, Гордон, я положительно не знаю, что значит слово «простить». Оно не включает «забыть», ибо забвение — физиологический процесс, и не зависит от нашей воли. У всех нас есть набор воспоминаний, от которых мы были бы счастливы избавиться, но почему-то как раз эти воспоминания упорно не желают изглаживаться из памяти. Если «простить» означает «обещать, что не будешь говорить о чем-нибудь», то я, несомненно, справлюсь с этим. Но не всегда самое благоразумное — таить неприятное внутри. Оно растет и растет, и отравляет тебя, словно яд.

Господи, помилуй! Видит Бог, я и не собиралась говорить всего этого. Я стараюсь быть той веселой, беззаботной и немного пустоголовой Салли, которую Вы больше всего любите; но за этот последний год я столкнулась с реальностью и, боюсь, превратилась в особу, совершенно отличную от той девушки, которую Вы полюбили.