|
Он показался ей вдруг совсем серым. - Ты права, - сказал он. - Я устал: что я могу еще сделать? Я слишком стар, я люблю тебя, не как юноша, который, глядя на тебя, видит только свою мечту. Его глаза обвешивают тебя пестрыми лоскутьями; сама ты исчезаешь. Я же вижу и люблю тебя такой, какова ты на самом деле, - отрекаясь от самого себя, до забвения, и совершенно иначе, чем моих прежних возлюбленных. Те были для меня средствами для искусства. У тебя же мне противно красть совершенные линии твоего тела и переносить их на полотно, искажая их в угоду какому-нибудь идеалу. Ты для меня не произведение искусства, о, нет, я ненавижу искусственную Венеру, которую должен сделать из тебя. Для меня - я сознаюсь во всем! - для меня, стареющего, ты последний смысл, который получает моя жизнь, последняя остановка, последний отдых перед тем, как скатиться с горы. С тобой я хочу забыть то, что должно наступить; хочу погрузиться в тебя и наслаждаться тобой полно и бесцельно. Она слушала, оцепенев. Он прибавил: - Когда я безнадежно желал тебя, я мог создавать картины из моих вожделений; это было заблуждение, что мы должны любить друг друга... Потерпи десять лет: быть может, когда я буду холодно и равнодушно вспоминать о тебе... Но теперь, в этом году, все холсты останутся пустыми. О Венере я не знаю ничего, я вижу только тебя, только тебя. Какое счастье! Смотреть на предметы и не быть вынужденным рисовать их. Так как она молчала, он спросил: - Ты понимаешь это?.. О, если бы ты знала, что это за ужас не смотреть ни на один предмет без вопроса: должен ли я его нарисовать? Она уже не слушала, она думала о Нино. "Ах! Он видел ее, видел Венеру - на зеленой площадке, в колышущейся траве. Его отроческий взор влил в мои члены соки всей земли. Если бы я могла изведать все ее сладострастие! Он, может быть, научил бы меня ему? Он так молод... С ним, с ним хотела бы я достигнуть той знойной роскошной страны!" Она сравнила его с Якобусом. Ее возлюбленный сидел верхом на стуле, ухватившись обеими руками за спинку и уныло и тоскливо прижавшись к ней щекой. - Я в таком же состоянии, - объявил он, - как тогда в Риме, перед тем, как ты вошла в мою жизнь. Я продал все свои этюды и не мог больше писать... Ты вернула мне их. Но того, что я потерял теперь, ты не вернешь мне обратно. - Что же это? - Моя невинность... Да, сударыня. Вы, вероятно, думаете, что я уже любил до вас? Но вы ведь знаете, душа в парке была моей единственной любовью. Когда я пришел к вам, я был еще совершенно невинен, был ребенком, которого вы погубили. - Очень жалею, - презрительно сказала она, отворачиваясь. Его пожирающие взгляды блуждали по ее фигуре. Она сидела выпрямившись на темно-красном диване. Под мышкой у нее блестела свернутая шелковая подушка; обнаженная рука с упругими формами и голубыми жилками была изогнута. Одежда держалась только на одной пряжке на плече; она торжественно открывала бюст. Красные кончики грудей склонялись, дыша, и дыша отвечало им сверкающее углубление над животом. Скрещенные ноги вытягивались под дрожащей тканью. На выпуклой синеве открытого окна вырисовывался на гордо поднятой шее светлый профиль, полный страстного величия. В голове Якобуса все сильнее звучали слова: - Горящая в лихорадке статуя императрицы! Он вскочил, в мгновение ока изменившийся, помолодевший, в одно и то же время дерзкий и вкрадчивый. - Разумеется, все это были глупости и слабость. Что это было бы за великое" творение, если бы оно не делало нас на мгновения очень маленькими, не пугало нас недосягаемостью своей безумной высоты? Этот страх моментами заставляет нас тосковать по бездумным подражаниям действительности. |
