|
Мое почтение, графиня. Они поднялись наверх. Умирающий лежал среди большого зала, головой к входу, зарывшись в подушки. С высоких разрушенных мольбертов из черного дерева и бронзы к постели стекал широкий поток старинных драгоценностей. Рамы почернели и потрескались, обожженные полотна свернулись. Пахло горелым тряпьем. Среди всего этого опустошения жалобно простирала кверху руки Ниобея. Герцогиня узнала в продырявленной картине, на которой стояли ноги статуи, свой собственный портрет. Она наступила на яркие обломки и сказала себе, что здесь красота и величие жили три - четыре сотни лет, - чтобы погибнуть у ее ног. - Почему допустили это? - раздраженно спросила она. - Почему он остался один? - Мой муж, - плаксиво сказала Клелия, - очевидно, ушел. Его расстраивает, когда кто-нибудь умирает. - Перенести кровать в другую комнату? - Ах, к чему! Она покачала головой, подавшись плечами вперед. - Бедная женщина, - пробормотал Якобус, в мучительной неловкости не зная, как ему держать себя. - Как он бледен! - сказала герцогиня. Она вдруг заметила это. - Раз он умирает... - ответил Якобус, заложив руки в карманы. Она подошла к кровати и настойчиво сказала: - Ваша дочь здесь. Граф Долан, вы слышите? Ваша дочь. И мы тоже. Вы видите меня? - Бесполезно, - заявил Якобус, подходя с другой стороны. - Он не узнает никого. Разве вы не видите, что им владеет только одна мысль? Она видела это. Последний остаток этой почти иссякшей жизни изливался в одном усилии: еще раз вырваться из покровов, в которых подстерегала смерть. Руки работали, голова легкими толчками, без надежды и без отдыха, подвигалась к краю подушки. Кожа была бела, как бумага. Болезненные впадины между иссохшими щеками и огромный, жесткий крючок носа правильно и быстро подергивались. Тяжелые складки век сдвигались, погасший взгляд в короткие мгновения сознания искал чего-то. - Клелия, дайте же ему ее! - попросила герцогиня. Это был тот римский бюст, который Проперция могла подарить только одному, - ее милая Фаустина, та, которую Долан называл ее душой и которую он окончательно отвоевал себе, когда умерла великая несчастливица. Дочь поставила ее на край постели. - Ты узнаешь меня, папа? - спросила она. Его судорожно сжатые пальцы принялись царапать и терзать камень и душить бедную обезображенную шею избранной и принесенной в жертву души, с которой когда-то, в дни своей силы, боролся и он. "Какие жестокости, неслыханные и безумные, горят теперь под этим черепом? - спросила себя герцогиня. - И ведь он сам уже почти перешел в каменную вечность, которой принадлежит милая Фаустина". Наконец он обессилел, и камень выпал из его рук. Клелия плакала гневными слезами: ее умирающий отец не обратил на нее внимания. Она сделала движение плечами, как будто оставляя все за собой, и быстро вышла из зала. Герцогиня указала на обломки вокруг и затем на старика. - Это тоже была страсть, - сказала она печально и гордо. - О чем тут жалеть, - жестоко ответил он. - Существуют более важные вещи. Он бродил по комнате, глубоко встревоженный, прислушиваясь к тому, что делалось у него в душе. Вдруг он остановился; ему показалось, что он видит ее в первый раз. - Это поразительно! Так до ужаса хороша она не была еще никогда; никогда у нее не было такой пожирающей, страшной красоты. |
