— Ты, Мирра, всегда мечтала быть такой же, как наш самоуверенный коллега, Бог Разочарования. Действовать себе во благо, не разбирая средств, путей и потерь среди мирного населения…

— Неправда! — вырывается у меня против воли. Против воли — потому что прав Нудд. Прав.

Жизнь проносится перед глазами не тогда, когда ты близок к смерти. Она проносится перед тобой, когда ты близок к пониманию. И к разоблачению. К разоблачению привычек, которыми пользуешься десятилетиями, не отдавая себе отчета: что ж я такое творю?

Вначале я просто завидую. Завидую тем, кто перешептывается и хихикает на уроках, а на переменах увлеченно гуляет под руку по школьным коридорам, со страстью обсуждая всякие презренные глупости. Это — друзья. Это — влюбленные. Это — люди, которых другие люди выбирают, чтобы тесно общаться. А это я — по другую сторону холодного школьного холла, будто на другом берегу реки. Одинокий, никем не избранный детеныш. Никто не наведет мостов через реку зеленого линолеума. Никто не скажет мне: эй, Мирка, дай списать! эй, Мирка, а Иванов урод, правда? эй, Мирка, пошли в кино после уроков!

Нет, я не прыщавенькая толстушка с жидкими косичками. Я не серость, я не лузер, я не омега-особь, в которой нуждаются все — ну буквально все. Без них, без омег, прочие не знали бы, на кого выплеснуть восторг от собственной крутости. Да так, чтобы в ответ не получить по ушам. Те, кого травят, нагибают, используют, мечтают об одном: сдохните, люди! Сдохните, наконец, освободите мое пространство от глумливых рож и жестоких шуток. Те, кого обходят по параболе, тоже мечтают: обратитесь ко мне! Обратитесь! С дружбой, с враждой, с вопросом — хоть с чем-нибудь!

Конечно, через некоторое время я узнала, как тут у них все устроено и как пробиться на верх местной подростковой иерархии. Я всегда это узнавала. Мне редко доводилось проучиться в одной школе два года подряд. Родителей мотало по стране, и они знай себе радовались, что я не переживаю из-за потери школьных друзей, с которыми прекрасно подружилась… на ограниченный срок. Через год, думала я, будут новые лица, новые люди, новая река из линолеума другого цвета. Или точно такого же. А еще будут новые мосты, которые наведу я, потому что на мою сторону никто никогда не ходит. Да я и не жду на своей стороне случайных посетителей. Мало ли с чем припожалуют. И вообще! Если не водить людей за руку по МОИМ мостам, то что еще с ними делать?

Правило, усвоенное в детстве, гласило: «Подходи к ним первой, говори то, что хотят услышать, получай то, что нужно тебе, — и сваливай!» Оно было простое и удобное. Оно работало. Оно избавляло от необходимости страдать от невостребованности и непонимания, оно объясняло, что и зачем я здесь делаю. Оно вынуло иголку из моего сердца задолго до того, как родители, запутавшись в метаниях между надеждами и обломами, отправили меня к бабушке, в Москву. К старухе, у которой на морщинистых губах играла улыбка, не отраженная остальным лицом. К простой деревенской бабке, для которой хозяйство важнее семьи. Ее имущество — вот ее истинная семья. И даже полувековое проживание в столице не вытравило деревню из старушки. Она ходила за сервизами-мебелями, как деревенские ходят за скотиной. Она держала их в чистоте и холе, она их жалела, она с ними разговаривала. А на меня только покрикивала.

Если бы ледяная игла в моем сердце оставалась на своем месте, я бы отомстила, я бы извела старую ведьму. Чтобы называться чьей-нибудь бабушкой, надо иметь на это право. У моей родственницы не было прав и на то, чтобы называться человеком. Она была просто «туточки я, при хозяйстве». Существо, рожденное давать юшку поросятам. И больше — ни для чего.

Но узнать, где закопан клад, можно только по карте. Или ударившись пальцем ноги об угол кованого ларца, из которого злато-серебро лезет, словно тесто.