Внутренние разногласия в партии Ковенанта, временно прекратившиеся на момент вторжения, возродились вновь. Монтроз в Ньюкасле критиковал Аргайла, не выбирая слов, и в начале октября вместе с некоторыми своими друзьями выступил с гневным обращением, что всеми делами в Шотландии «заправляют несколько человек». Однако дальнейшему росту складывавшейся вокруг Монтроза партии его сторонников неожиданно помешало разоблачение, что Монтроз вступил в частную переписку с королем. Молодой человек с непосредственностью избалованного ребенка, который всегда делает то, что хочет, не спрашивая никого, с возмущением заявил, что не видит ничего предосудительного в этом. Но этот факт оставил плохое впечатление и дискредитировал Монтроза как возможного лидера партии с умеренной политической программой. Влияние ковенантеров снова ослабло.

Монтроз не был единственной надеждой короля в Шотландии. Конечно, он скорее не доверял молодому человеку по причине его прежней известности как активного мятежника. Гамильтон, с разрешения короля, состоял в личной переписке с ковенантерами еще со времени Ассамблеи в Глазго. Он продолжал верить, что еще может послужить королю, добившись какого-либо соглашения или сотрудничества с Аргайлом. Его поведение было неуклюжим и неискренним, но в целом не производило такого впечатления. Будучи уроженцем равнинной Шотландии, он, как никто другой из королевских советников, понимал, какой вред принес проект Антрима во время первой Шотландской войны и несостоятельность ирландского проекта во второй войне. Он полагал, что окажет большую услугу королю, если будет действовать тайно, по крайней мере до тех пор, пока Страффорд, автор ирландского проекта, будет занимать пост главного министра.

Король, обдумывая свои планы, как ему будет удобнее управлять парламентом и одновременно внести раскол в ряды шотландцев, продолжал помнить о возможной иностранной помощи. Он был разочарован отношением его дяди – короля Дании, посланники которого нанесли ему краткий визит в Йорк, но не были достаточно впечатлены его предложением начать переговоры о заключении договора. Союз с Испанией развалился, и испанский король, вынужденный в настоящий момент подавлять мятежи в Португалии и Каталонии, был не в состоянии поддерживать Карла деньгами. Тогда Карл воззвал к помощи к врагам Испании. В личном обращении к принцу Оранскому он снова вернулся к своему предложению о заключении брака между его младшей дочерью принцессой Елизаветой и единственным сыном принца. Принц Оранский был одним из богатейших аристократов Европы и успешным правителем Нидерландов, так что брачный союз обещал большие денежные поступления. Короля сильно заботило, чтобы его сестра, королева Богемии, которая проживала в Гааге совсем недалеко от дворца принца Оранского, не услышала случайно о его предложении. Он знал, что у нее были надежды женить своих сыновей на его дочерях, и потому намеревался поставить ее перед свершимся фактом, в противном случае она могла помешать помолвке.

Таким образом, у Карла было три многообещающих проекта: в лучшем случае зимой 1640 г. у него будет контролируемый и управляемый парламент, шотландские мятежники будут расколоты, а Дом Оранских будет готов наполнить доверху его сундуки столь желанной звонкой монетой. В дальнейшем присутствии Страффорда, всеми ненавидимого, уже не было необходимости, наоборот, оно могло навредить делу короля. Карл почти полностью самоустранился, оставив Страффорда одного отвечать перед Советом пэров за королевскую политику, а когда Совет восстал, Гамильтон, который вполне мог иметь индульгенцию от короля за все, что он сделал, призвал Страффорда покинуть страну. Гамильтон, должно быть, больше всех хотел, чтобы он ушел. Потому что, пока он оставался, многие продолжали помнить о намерениях короля прибегнуть к помощи ирландской армии.

Всеобщая непопулярность министра, наряду с ирландским вопросом, представляла опасность для короля, и, если бы Страффорд ушел с поста, возможно, Карл предстал бы перед парламентом в более выгодном свете.