Незаметно Василий Петрович отошёл от посёлка километра на два, вышел на берег узкой, заросшей тиною речки. Подложив под себя сетку с бельём, он уселся на бережку. С удивлением глядел Василий Петрович в тёмную, медленную, с детства добрую к нему воду этой речки, по которой золотыми листьями плыли первые звёзды, с удивлением слушал он песни лягушек, с удивлением вдыхал всей своей ещё не старой, но насквозь прокуренной грудью воздух вечерней степи.

«Так. Вот так-так! Как кошка на дереве!» — думал Василий Петрович. Если бы кто-нибудь взялся расшифровать эти его нескладные мысли, то получилось бы примерно следующее: «Так… Сколько же лет я здесь не был? Как же я жил, не поднимая головы к небу? Без речки, без цветов, без ничего. Вот так-так! А я же ещё молодой, и Лида молодая, и нам еще долго жить, и степь со всеми цветами, со звёздами, с речкой — всё рядом. И как же это получилось что стал ты такой затурканый, Вася, как кошка на дереве?! Так. Вот так-так!»

Долго сидел он над речкой, потом поднялся и не спеша зашагал к сверкающему разливу огней своего посёлка. По дороге он время от времени наклонялся и срывал то веточку полыни, то колокольчик, то розовый горошек или ярко белеющую в ночи ромашку.

«А с Лидой я поговорю, что это за привычка орать на меня при детях!» — подумал Василий Петрович, поднимаясь по обкрошившимся ступенькам лестницы к себе, на третий этаж. Смело утопил кнопку звонка на двери в свою квартиру.

— Ты чего, или взбесился, что так звонишь! — встретила его жена. — А, уже! Уже, да! А ну, дыхни!

Василий Петрович поглядел своей жене прямо в глаза, потом чуть отодвинул её твердой левой рукой, а правую, в которой был букет степных цветов, гордо выбросил вперёд:

— На, мать, держи!

Лида растерянно взяла цветы, не соображая, зачем они ей, почему? А Василий Петрович, больше не говоря ни слова, прошёл в комнату.

Десять лет они жили вместе, но никогда Лида не видела его таким, даже в молодости… и эти цветы… никогда в жизни не приносил он ей цветов.

— Есть будешь? — спросила она, неуверено входя следом за ним в комнату, всё еще держа в руках букет.

— Наливай, — сказал Василий Петрович твёрдо и отвернулся от жены. — Ну, как дела, огольцы! — потрепал он по щекам Кольку и Серёжку, игравших на зелёной диван-кровати пластмассовыми солдатиками. Сережка и Колька ничего ему не ответили, но посмотрели на него несколько недоумённо.

— Я налила!

— Сегодня не на кухне. Сегодня суббота, — сказал Василий Петрович, — застилай здесь, в комнате.

Лида передёрнула полными плечами, но молча достала из шифоньера чистую льняную скатерть и накрыла на стол в комнате.

— Сережка, Колька! А ну руки мыть перед обедом! — приказал Василий Петрович. Но мальчишки, по всегдашней своей привычке, и ухом не повели.

— Отец говорит, или не слышите! — строго прикрикнула на сыновей Лида и, быстро сняв их обоих с диван-кровати, повела в ванную.

За ужином вся семья сидела чинно. Лида старалась не смотреть в глаза мужу, потому что они у него и сейчас были такие же неизвестные ей, такие же строгие и ясные, как тогда, когда он только что вошёл в коридор с улицы. Она не могла привыкнуть к этим новым глазам и вообще ко всему его переменившемуся облику, он даже ложку теперь держал не так, как раньше, и ел как-то по-другому, как-то осанисто и степенно.

— Тебе киселя или чаю? — томимая молчанием, стараясь понять, пьяный он или трезвый, спросила Лида у мужа, подавая после второго детям кисель.