У головы Бори, у его бледного заострившегося лица, сидел большой Борис. С Ольгой они за это время не сказали друг другу ни слова. Когда мальчик первый раз пришёл в себя, он очень обрадовался, увидев отца:

— Ты больше не уйдёшь?

— Никогда, сыночек никогда! — горячо откликнулся Борис. В ту минуту он даже был готов усыновить второго, ещё не родившегося Олиного ребёнка, только бы Боря остался с ним.

Оля терпела присутствие Бориса как необходимость. Всем её существом владело одно желание — любой ценой вырвать сына из рук смерти.

Борис часто тайно разглядывал раздавшуюся в кости, покрупневшую Олю, ее огрубевшее, покрытое коричневыми пятнами лицо, искал в своей душе прежние чувства к ней и не находил их. Перед ним сидела чужая женщина, ее присутствие раздражало его, поднимало в груди тяжелую волну озлобления на весь белый свет. «Все у меня не как у людей. Сын нашелся… горе такое… Я бы ни за что не отдал его, но она отнимет… видно, придется согласиться… а если нет? Нет, нет, я ни за что не отдам его, я буду бороться! Я не виноват, что все годы он рос без меня, не виноват!»

Они учились на первом курсе сельскохозяйственного института. Им было по восемнадцать лет.

Стоял серый промозглый день с дождем и ветром. Оля, Борис и еще двое их сокурсников возвращались из института в общежитие. У ворот базара, прямо на асфальте, сидел одноногий старик в ватных штанах и мокрой от дождя грязно-белой сорочке, в длинном вырезе которой синела голая грудь. Рядом с нищим лежала засаленная суконная фуражка. Оля и его товарищи положили в фуражку по монете. У Бориса не было ни копейки. Он на секунду замешкался, а потом снял свою новую стеганку, надел её старику на плечи и пошел прочь. Видно, от растерянности нищий даже не поблагодарил его.

— Дурак! — сказали ему в один голос приятели. — Он же пропойца, этот нищий! Он пропьёт стеганку.

Борис улыбнулся им в ответ. Незаметно для ребят Оля горячо пожала его руку…

Ему вспомнился ненастный вечер со снегом и дождём. Они гуляли с Олей по улицам города.

— Сегодня особенный день, подумай, вспомни, — просила Оля.

Они проходили мимо винницы.

— Тогда, может, зайдём, отметим? — усмехнулся Борис.

— Что ты?! — испугалась Оля.

— Недаром тебя на курсе зовут «восемнадцатый век»; винница же пустая. Если юбилейная дата, надо отметить!

— Не смейся.

— Ну, ты как хочешь, а я замёрз, пойду выпью стаканчик. Я сейчас. — Борис вошёл в винницу. Подняв воротник своего лёгкого пальто, спрятав озябшие руки в карманы, Оля осталась ждать его на улице.

Он вернулся, выпив залпом три стакана сухого вина.

— Ну, теперь дело пойдёт веселее. Что сегодня: день рождения твоей бабушки или ты впервые надела туфли на шпильках?

— Какой ты грубый, — вздохнула Оля. — Помнишь, в прошлом году мы возвращались из института, шли через базар, у ворот, прямо на асфальте, сидел одноногий нищий и дрожал от холода, ты снял свою новую стеганку и надел ему на плечи…

— Была такая глупость. Я всю зиму мерз в пиджачке, под майку газетами обворочивался.

— Глупость? — удивилась Оля. — У тебя в тот миг были такие глаза, такие глаза, как у святого!

— Прямо Христос, — рассмеялся Борис. — Но все-таки почему этот день для тебя единственный и неповторимый?

— Ты не догадался, — Оля отвела со лба вьющуюся прядь и сжала виски, — ты ничего не понял?

«Она же любит меня! Любит… Вот почему ведёт себя так странно — молчит, вздыхает… Дурак, как я раньше не догадался!» Он остановился и крепко обнял Олю, пытаясь её поцеловать.