— Это всё не стоит гроша ломаного. Вот пятый пункт обвинения куда как солиднее. Слово истины, без большого ума распространённое, разодранное и извращённое до предела, вместе со средствами для такого извращения, благодаря корысти и нерачению попало в руки грязные, более того — воровские. Так?

— В точности так, — я кивнул.

— Теперь главное, — подытожил инквизитор со скучающей миной (хоть какое, да выражение). — Готов ли ты, брат Арктиум, повторить все вышеперечисленные пункты своего обвинения так, как положено по дознавательскому уставу? Дело это настолько важное, что не должно быть замарано ложью — ибо касается не одного благополучия и благоденствия, но и самой жизни обвинённых в сем грехе.

Отчасти я ожидал чего-то подобного. Но лишь отчасти.

Последние слова офицера Супремы показались мне зверским ударом под ложечку.

— Я о таком не помышлял. Не желал обвинять — хотел лишь предупредить о корнях беды. Стоит ли мне совершать нечто ведущее к гибели, а не к обращению? — ответил я.

— Интересно мне, чем ты до сего времени промышлял… брат Лопух, — он не просто перевёл мое монашеское имя с латыни на мой родной язык, но ещё прибавил к его звукам вполне ощутимую издёвку.

Другие, куда более красивые имена стояли не границе этой издёвки.

Отец Бадан. Брат Целебный Молочайник. Брат Стальной Златоцвет. Брат Цветок Западного Ветра. Мать Горькая Полынь. Сестрица Свет Дому и Миру…

— Нет, — сказал я. — Моё прошлое доносителя кануло в Лету. Ныне своим словом я защищал собратьев. Пытать свидетеля защиты даже вы не имеете права.

— Формального, — ответил он. — Но да, верно. Не имеем. Идти против воли доносчика — тоже. Разве что в самой малости.

Он опустил пластинку на скатерть и принял в руку высокую чашу с красным вином или чем-то схожим. Кивнул коренастому — тот налил туда нечто из пузырька и глянул испытующе на нас обоих.

— Настой из грибов. Развязывает мысли и высвобождает затаённое со дна души. Позволяет первому прийти в согласие с последним, а сотрапезникам, кои испивают из одного фиала, — быть искренними друг с другом. Это, положим, запретный дурман, но не отрава. Пей после меня, а то ведь заставят.

Отхлебнул глоток и протянул мне остальное. Вино оказалось таким смолистым и пряным, что я почувствовал ничего помимо его вкуса.

Помню ещё, как нас, меня и Хайр-эд-Дина, усадили в кресла напротив друг друга, и в мои зрачки впился, наподобие двойного стилета, его взгляд.

А потом разверзлась пасть адова.

Передо мной — или перед нами обоими — простиралась панорама леса, солнечного, в ярких пятнах лужаек. Внезапно пыльный мрак окутал небеса — нечто упорно ломилось в чащу. Со страшным грохотом валились могучие стволы, шелестя, летели за ними вмиг увядшие стебли, листы и колосья, обнажая серую землю, и всё это с неимоверной скоростью затягивалось в подобие чудовищной мельницы, где их обращали в щепу и перемалывали в огромных ступах, как зерно. Зерно двигалось далее — по направлению к башням, превышающим высотой донжон любого замка, что я видел в моей страннической жизни. Утроба кипела, сотрясая чугунную оболочку, из неё прямо в близлежащую реку извергалась струя цвета кровяного молозива и вытекала оттуда изрядно побелевшей: зато вода тотчас обретала цвет и запах серы. Белая пульпа лилась прямо на полотняную дорогу, установленную на тряских валах, подсушивалась и утрамбовывалась огромными барабанами. По дороге её неоднократно разрыхляли, смачивали и осветляли, сдабривали некими порошками, лощили и выжимали пар подобием огромных утюгов. Под конец на безупречность этого покрова ложилась чёрная копоть знаков и строк, его резали, складывали в стопы, шили, наряжали…

И обращали в книгу.