— Потерянный я какой-то. Сам не свой.

— Почему потерянный?

Я молчал. Кэролайн настаивала:

— Поделись.

— Моя мать умерла. — И, прежде чем Кэролайн успела выдать обычное в этом случае «сочувствую», я продолжил: — Я никак не могу привыкнуть к этому. Ее больше нет. Моя мать умерла. Бред какой-то.

Кэролайн ждала целого рассказа. Но что и как я мог ей объяснить? Она моей матери лично не знала. Как передать всю боль утраты — утраты навсегда и всего человека, с его кожей, с его теплым дыханием, с его голосом, жестами и повседневными привычками? Как в нескольких словах рассказать сложную и противоречивую историю жизни Энни Трумэн?

— У нас в Версале есть озеро, — произнес я. — Оно называется Маттаквисетт. Очень красивое. Весной холоднющее. А мать любила купаться в мае, когда не всякий мужчина решит сунуться в воду. Дома у нас сохранился любительский фильм: мать лежит на резиновом надувном матраце, который качается на волнах в нескольких метрах от берега. На ней желтый купальник, и она беременна. Она беременна мной. В дождливые дни мы часто вытаскивали проектор и смотрели этот фильм, в девяносто девятый или в сотый раз. На экране она такая молодая, что-то около тридцати. Чуть старше, чем я сейчас. На экране она смеется. Она там такая счастливая! И эта картина постоянно стоит в моей памяти. Уж не знаю почему, но это первое, что я вижу, думая о матери…

— Ты тоскуешь по ней.

Я кивнул.

— Наверняка твоя мама была бы горда тобой. Ты вырос хорошим человеком.

— Надеюсь.

— Бен, я тоже мать. Поверь мне, будь ты моим сыном, я бы гордилась.

— Думаю, мама была бы счастлива, что я вернулся в ее родной город. И то, что мы делаем сейчас, ей бы ужасно понравилось!

— А что мы сейчас делаем?

— Флиртуем. Или нет, флирт не совсем верное слово. Так или иначе, ей бы понравилось.

— Значит, мы с тобой флиртуем, Бен?

— Не знаю. А ты как думаешь?

Она потупилась.

— Возможно.

— Ты знаешь, что твой отец ежедневно бывает на могиле твоей сестры? — вдруг спросил я.

— Да, знаю.

— Каждый божий день. А ведь столько времени с ее смерти прошло!

— Мало-помалу боль забывается. Но очень медленно…

— Твой отец сказал мне примерно то же самое.

Я допил виски. В душе воцарялся покой.

— Бен… Возможно, мне следует извиниться перед тобой, что я так наехала на тебя. Я поневоле обязана быть предельно осторожной и осмотрительной. В какой-то момент мне показалось, что Гиттенс прав насчет тебя и Данцигера. У тебя был мотив, средства и возможность…

— Кэролайн, время от времени нужно забывать про всю эту долбаную агата-кристню. Надо видеть перед собой живого человека, а не улики, мотивы и прочую лабуду.

— Пожалуй, ты прав…

— И второе, насчет самоубийства моей матери…

— Нет-нет, — так и вскинулась Кэролайн, опустила ноги на пол и села прямо в кресле. — И слышать не хочу! Ты ставишь меня в немыслимое положение!

— Рано или поздно нам следует через этот разговор пройти.

— Бен, я серьезно прошу тебя сменить тему. Даже в два часа утра и в номере отеля я остаюсь прокурором. Прокурором, на столе которого лежит незаконченное дело о самоубийстве Энни Трумэн!

— О'кей, понимаю, — сказал я, рассеянно постукивая по стеклу. И вопреки всяким «понимаю» продолжил: — Последней зимой моя мать вдребезги разбила нашу машину. Она вообще-то и близко не должна была к машине подходить.