Раньше миссис Харрис видела многих из них в кино, на телеэкране или в газетах — а теперь они толпились вокруг ломящихся от угощения столов Шрайберов, поглощая приготовленные миссис Баттерфильд сочные ростбифы и йоркширский пудинг, всего на расстоянии вытянутой руки от миссис Харрис.

Не все из них, конечно, были так ужасны, как можно бы предположить, но более или менее приятные люди были среди этой публики в явном меньшинстве.

И вот миссис Харрис в элегантном черном платье с белым передником, которые были куплены для нее миссис Шрайбер, на приемах исполняла роль подавальщицы — она убирала посуду, подавала соуса, подливки и сырные печенья, а временный камердинер и старшая подавальщица занимались подносом собственно еды, которой было уготовано исчезнуть в ненасытных утробах знаменитостей.

Если у миссис Харрис и были какие-то слабости кроме ее романтического духа, так это было ее преклонение перед служителями театра, кинематографа и телевидения. И она любила и лелеяла иллюзии, которые эти люди для нее создавали.

Ада Харрис сама была женщиной, что называется, нравственной — у нее был свой собственный, довольно строгий кодекс поведения. И она не терпела некрасивого или безнравственного поведения других людей. Однако к людям из мира шоу-бизнеса мораль была попросту неприменима — миссис Харрис признавала за ними право жить в собственном мире и иметь свои, отличные от обычных, этические нормы. Поэтому пятничные приемы были для миссис Харрис почти райским блаженством — она никогда не рассчитывала оказаться так близко к Парнасу. Только представьте себе — в четверг она, отпросившись на вечер, видит знаменитого Джеральда Гэйлорда на гигантском, с двухэтажный дом размером, киноэкране в мюзик-холле Радио-Сити, а уже в пятницу любуется этой звездой въявь — знаменитость на расстоянии вытянутой руки от нее поглощает одну за другой шесть порция мартини. Это ли не счастье?

Или вот Бобби Томс — юная звезда рок-н-ролла, красавчик с пышными кудрями. Миссис Харрис готова была закрыть глаза на то, что этот, в сущности, еще мальчик напился пьян в самом начале приема и позволил себе весьма непристойно выражаться при дамах — в тот вечер в ругани его смогла превзойти лишь прелестная инженю Марселла Морелл; впрочем, сия дива была так очаровательна, что даже срывавшиеся с ее восхитительных уст непристойности казались как бы изящными любому, кто относился к миру экрана и сцены так же, как миссис Харрис. Был тут и исполнитель так называемых «ковбойских и народных песен» Кентукки Клейборн — этот заявлялся на прием в заскорузлых от грязи джинсах, лоснящейся черной кожаной куртке и с ногтями цвета национального траура; приходил знаменитый комик, который и в жизни был смешным и веселым человеком; танцоры, герои-резонеры, травести, герои-любовники и комические старухи, молоденькие актрисы в пышных туалетах — словом, подлинный рай для таких ценительниц прекрасного, как миссис Харрис и миссис Баттерфильд (последняя получала от подруги подробнейшие отчеты о всех приемах и о том: кто из знаменитостей на них был, как выглядел, сколько выпил и что отколол).

Впрочем, приходится добавить, что при всей своей терпимости и широте взглядов (в особенности когда речь шла о мире искусства), миссис Харрис вскоре обнаружила в бочке меда изрядную ложку дегтя — и то был вышеупомянутый эстрадный «ковбой», который сумел так себя поставить, что, немного пообщавшись с ним, любой начинал испытывать непреодолимое отвращение, и миссис Харрис не была тут исключением.

Миссис Шрайбер, правда, еще до первого явления Кентукки Клейборна на званый вечер предупредила миссис Харрис, что следует готовиться к худшему — она была уверена, что миссис Харрис не приходилось встречать ничего подобного этому чуду природы в Лондоне, и попыталась как-то подготовить миссис Харрис к возможному потрясению. «Видите ли, — объясняла она, — мистер Клейборн считается чем-то вроде гения.