В одну из поездок все шло, как обычно. Муж отправился на вокзал, а вернулся с пустыми руками, совершенно ошарашенный. Пассажирам, прошедшим в поезде паспортный контроль и ожидающим смены колес, разрешалось выходить в станционный буфет. Назад приходилось проходить через зал таможенного контроля. С паспортом и отметкой погранконтроля. Это для нас было пустой формальностью.

Муж, купив, как обычно, лимонад, пошел в таможенный зал. В тот раз он был полон людьми. Люди эти сидели на тюках, чемоданах, дети спали на полу. Все выглядели крайне измученными. Кто-то из этих изможденных людей попросил Артема продать ему бутылку лимонада, отчаянно предлагая при этом какие-то бешеные деньги (чуть ли не десять рублей за бутылку, тогда как стоил этот напиток копеек десять).

— Так в буфете этого лимонада полно, пойдите, купите, — посоветовал муж.

— Нам туда уже нельзя. Мы тут сидим больше суток. Таможенный досмотр. Трясут каждую тряпку. Забирают, что понравится… Ни пить, ни есть купить не можем. Продайте!

Это были еврейские эмигранты, которые проходили в Чопе последний обряд прощания с родиной перед посадкой в поезд, идущий на Вену. Таможенники-мародеры наживались на каждом уезжающем, абсолютно не считаясь с тем, что люди испытывают жажду, голод… Это была ожившая картина времен гитлеровского холокоста.

Конечно, муж раздал бутылки с лимонадом этим людям. Он больше ничем не мог им помочь, назад бы его тоже не пустили. Он все описывал и описывал эту поразившую его жуткую сцену, измученных людей, деток на полу…

Тогда он им сострадал.

Каждый раз, когда поезд наконец трогался в сторону границы с Чехословакией, я испытывала чувство огромного подъема и легкости. Не стесняюсь в этом признаться. Десятки раз пересекала границу на станции Чоп, и десятки раз возникало это удивительное чувство. Вот мы едем по ничейной полосе, вот приближаемся к первой пограничной станции на чужой земле… На чужой… А душа трепещет от счастья.

Черна-над-Тиссой. Первая наша станция. Приходят улыбающиеся пограничники, разрешают не будить детей — уже глубокая ночь, пусть детки спят. Мы открываем окна и вдыхаем уютные запахи: цветов, вкусной еды. Покой разлит в воздухе. Слышно даже пение птичек. Неужели некоторые поют ночью?

Наконец поезд трогается. Мы едем через Татры, через спящие деревушки и городки… Я никогда не ложилась спать, пересекая границу. Я дышала горным воздухом, смотрела, как потихоньку светает, как рано-рано, в пять утра идут люди на работу, я махала им из вагонного окна, и они махали мне в ответ.

…«Крик станций: останься!..»

Поезд мчал меня по чужой земле. По родной, любимой… Но на эту любовь прав у меня не было.

Торпеда

Собралась я уезжать до времени. Все. Сдаюсь. Нет у меня больше сил участвовать во всех безумствах Артёма. Детей жалко. Как они будут жить, видя в детстве такое?

Был бы у нас большой дом, приходил бы он в любом виде в свою комнату в другом конце, подальше от наших спален, ложился бы спать… Никто бы его не видел… В конце концов — распоряжаться собственной жизнью — это право каждого человека. Пусть. Я ему не воспитатель, не мать, не начальник. Я — человек, которого он ни в грош не ставит. И ладно. Мне бы только детей поднять.

Паспорта наши хранятся не у нас, у начальства.

— Принеси мой паспорт, я домой поеду. Не могу больше.

— Прости меня. В последний раз прости. Вот — прости, увидишь, как все будет хорошо.

— Я это слышу почти десять лет. Не будет хорошо. Дай своим детям жить без ужаса.

— Я виноват. Я очень перед вами виноват! Прости меня! Я — знаешь, что я сделаю? Я сегодня же зашьюсь!

— Где же ты зашьешься? Ты знаешь, где это делают?

— У нас в госпитале делают!

— Что ж ты раньше не говорил?

— Думал, что сам справлюсь.