– Знаем, знаем, – закивали мы, – ври… то есть, рассказывай дальше. Не сомневайся, мы тебя хорошо знаем. И твою честность – тоже.

– Так вот. Как-то сей бычина переломил, ну, словно простые прутики жерди ограды и выбежал на улицу деревни. Все, понятно, врассыпную. Тут случайно я оказался, шёл с пруда домой. Вижу, огромный бык мчит на меня, аж пар из ноздрей валит, острые рога выставлены вперёд, как два копья. «Эге, – думаю, – я и не в таких ещё переделках бывал, враз тебя укрощу!» Сдвинул кепку набок, поплевал на ладони, крякнул и…

Язык Семёна онемел, ибо на наш условленный сигнал в комнату вошёл Генка, свидетель того случая.

– Ну, а дальше? – спросили мы почти хором, не показывая внутреннего ликования. – Ты «поплевал на ладони, крякнул и…», и что ты сделал дальше?

– А потом, – нехотя продолжил свой рассказ Семён, – я подумал, что ежели другие храбрецы бегут, то и мне не зазорно. И припустил во все лопатки к ближайшей ограде. Едва успел на неё вскарабкаться, бычище чудом не запорол меня рогами.

– Значит, испугался быка? А ещё называл себя храбрецом!

– Да разве я быка испугался! – вскипел Семён, – Да я б его!..

– А кого же?

Семён ничего не ответил, только скосил глаза на Генку и обидчиво поджал губы.

Мысленно я порадовался за быка: если б не Генка, то Семён просто ужас что с бы ним сделал!..

Концерты по заявкам

Куда он их употребил, я понял через час, когда Федя явился пьяненький, на подгибающихся ножках, тошнотворно завывая: «Когда б имел златые горы!..»

Весь вечер и всю ночь он горланил эту нехитрую песню и довёл меня до сумасшествия. Я прямо-таки дымился от распиравшей меня злости, напоминая собой вулкан Кракатау перед извержением.

На следующий день сосед вновь явился за моими рубликами. Увидя его постное лицо со смущёнными глазками, я автоматически полез в карман…

И опять был вынужден слушать всю ночь «Златые горы». Я проникся бешеной ненавистью к этой, в общем-то, хорошей песне. Из уст Феди она выходила в таком изуверском виде, что его пение смело можно было приравнять к изощрённой пытке. Ничего поделать я не мог, так как расправиться с доморощенным Козловским мне мешала врождённая деликатность.

Но однажды, когда сосед аккуратно явился за податью, я дал ему двадцать рублей и убедительно попросил по возможности разнообразить репертуар. Ассигнации его весьма вдохновили и он пламенно пообещал соответственно отреагировать.

Скоро я убедился, что Федя человек не только слова, но и дела – где-то он раздобыл недоломанную гитару и принялся неумело стонать по-цыгански: «Ми-ила-а-ая! Ты-ы услы-ышь ме-еня-я!..», а также – «О-очи-и-и чёрные-е, очи-и жгу-учие-е!..»

Я терпел неделю, а затем сам пошёл к соседу, дал ему пятьдесят рублей и настоятельно посоветовал не замыкаться в нынешних рамках, намекнул, что ему доступно куда большее. Комплимент возымел действие, уже в эту ночь он принялся нетехнично, но старательно подражать Высоцкому: «Вы чуть пом-медл-лен-не-е кони, чуть пом-медл-лен-не-е…» В его исполнении кони виделись мне донельзя заезженными клячами, которых следовало бы пристрелить из жалости к их годам. Затем Федя стал неутомимо измываться над другой песней, где постоянным припевом были слова: «Страшно, аж жуть!»

Тут я испугался по-настоящему, до жути.

Какое-то время мужественно терпел, но потом умолил барда-истязателя сменить секмиструнку на какой-нибудь иной инструмент. Сосед приобрёл гармошку времён Стеньки Разина и по ночам принялся исполнять «Калинку», «Ах, Самара-городок», «Вдоль по Питерской».