Когда же мне приходится делать это своими руками, я напрочь отключаю все чувства, пока работа не завершена. Время от времени организация вынуждена ради дела совершать убийство, и я верю, что даже к этому можно подойти по-деловому. Во мне нет ни ненависти, ни сострадания. Я смотрю на это так же, как начальник отдела кадров, вынужденный уволить ненужного или докучливого служащего.

Мокрушникам на довольствии нравится убивать, хотя в большинстве своем они этого не признают. Но тогда с чего им заниматься этой работой? Вот почему мокрушники и сами не очень заживаются на свете. Они подвержены эмоциям, а если эмоции примешиваются к делу, пиши пропало.

Мне, помнится, как-то раз довелось беседовать с одним из них. Этот не скрывал, что любит свое занятие. «Конечно, мне нравится убивать, – заявил он мне. – А кому не нравится? Еще ни один солдат, вернувшийся с войны, не сказал, что это дело было ему не по нутру. Удовольствие, которое получаешь, убивая на войне, омрачается только одним обстоятельством: в тебя тоже стреляют. А со мной этого не происходит, стало быть, я могу вовсю наслаждаться убийством и ни о чем не тревожиться».

Мы провели с ним целый день, попивая пиво в забегаловке на Восьмой авеню, и все это время он мусолил излюбленную тему: «Мне нравится убивать точно так же, как и любому другому. Вот представь себе, стою я с пушкой в руке, а передо мной – этот парень, которого я сроду не встречал. Но кто-то хочет, чтобы он умер, и мне поручили эту работу. Так? Так! Понимаешь, я спускаю курок, и пушка в руке дергается как живая, и гремит, а парень складывается пополам, будто кусок старой туалетной бумаги. Мне это нравится, я чувствую ладонью пушку и ловлю кайф, я вижу, как парень сгибается и падает на землю, и ловлю кайф».

Я, помню, спросил мокрушника, почему он ловит кайф от таких вещей, и мокрушник ответил: «Да потому, что это происходит не со мной. Смерть – штука занятная, Клей, от нее всегда балдеешь. Спроси любого из зевак, что толпятся возле места, где произошла дорожная авария, либо стоят на тротуаре и ждут, когда самоубийца сиганет или сверзится с карниза. Или спроси тех, кто приходит пялиться на публичную казнь. Да они кайф ловят, Клей, точно так же, как я тащусь, когда спускаю курок, и парень валится замертво. Они балдеют, потому что смерть вот она, совсем рядом, но это не их смерть. И у меня такой же балдеж, когда я вершу лихое дело. Большинству людей слабо кого-нибудь пришить, одни боятся полиции, другие возмездия, третьи – еще чего-то. А я вот не боюсь. Я прямо упиваюсь радостью, чувством облегчения, балдею оттого, что все еще жив, все еще дышу. Он мертв, а я – живехонек».

Никакой недуг не страшен, если внушить себе, что им страдаешь не только ты, но и все остальное человечество. Тогда, вроде, его уже и болезнью-то не назовешь. И кто скажет этому парню, если он еще жив (легавые в конце концов сцапали его после одного из убийств, когда он так закайфовался, что не смог заставить себя бросить труп и унести ноги), что он не прав, что он и впрямь болен и что таких, как он, можно по пальцам счесть?

Если человек никогда не убивал, ему не дано знать, приятно это или нет.

Мне убивать приходилось, а посему я могу опровергнуть утверждения этого безумца.

Я никогда не убивал людей из ненависти к ним. Я ни разу не убил человека, жизнь которого была нужна обществу. Я не совершал ни одного убийства по личным мотивам.

Да, я убивал. Всего два-три раза, но убивал. И никогда не находил в этом ничего приятного. Я рассматривал это как свою работу, как задание, которое мне надлежит выполнить. И я знаю, что если уж мне когда-нибудь суждено испытать при этом какое-то чувство, приятным оно не будет. Скорее уж горьким. А тогда я уже не смогу делать эту работу.

Что мне действительно приятно, так это слава, которая обо мне идет. Эд знает, что ему достаточно показать на кого-нибудь пальцем и сказать.