— Ох ты господи, а наедине хоть когда-нибудь говорил?
— Да, однажды.
— Где, когда?
Манфред покачал головой.
— И что-нибудь получилось?
— Нет.
— Ты дурень!
— Это было так удивительно, — признался Манфред. — Я стал иным человеком, жил в ином мире, где все было огромным и ярким, но обычное здравомыслие оставило меня. Словно мне сменили разум на прекрасный и ясный, но непривычный и трудноуправляемый. Все безотчетные старые инстинктивные реакции не действовали. Я не знал, как мне поступить. Был сам не свой: неловок, боялся совершить ошибку. Ужасался мысли, что могу ненароком шокировать ее, оскорбить, оттолкнуть. Было восхитительно, когда поначалу она считала само собой разумеющимся, что со мной можно разговаривать легко и свободно. Я надеялся на какое-то чудо общения, что в какой-то момент… Это было так прекрасно, так…
— Так непохоже на пустую болтовню, которую тебе обычно приходится терпеть.
— Когда я вез ее и Гертруду в Камбрию… все обострилось до предела…
— Надо же! А мне невдомек было, думала, Анна стережет Гертруду, как дуэнья!
— А было совсем наоборот. Часть пути Анна сидела рядом со мной. Я чуть с ума не сошел.
— Ваши плечи соприкасались. Терпеть этого не могу.
— Я надеялся обратить на себя ее внимание. Мы много разговаривали, а мужчина за рулем может привлечь девушку.
— Я влюбилась в тебя, когда ты вел машину. Хотя, надо сказать, я любила тебя от Сотворения мира, с Большого взрыва или что там Джеральд теперь считает первопричиной.
— Полно, Вероника, ты многих любила.
— Просто легкие увлечения.
— Одно время ты любила Гая.
— Не помню такого.
— Я хотел, чтобы Анна села за руль. Загадал: если она поведет машину, все у меня получится. Я знал, что как только увижу ее за рулем, то буду не в состоянии сдерживать любовь и, возможно, решусь…
— Но она отказалась?
— Да.
— И на обратном пути тоже?
— И на обратном. Но я уже был в другом настроении.
— Меньше влюблен?
— Больше! Но терпеливее. Я кое-что задумал.
— Уж не поехал ли тайком в Камбрию повидать ее?..
— Нет, что ты, я не хотел являться непрошеным, когда она поглощена заботами о Гертруде. Кроме того, я чувствовал — не то чтобы она была хрупкой, нет, я, наверное, не встречал человека более сильного, — но что она изменилась, стала странной и слегка потерянной. Такой отрешенной. Я решил, что времени предостаточно, что я единственный, кто, как ты выразилась, способен видеть ее вопреки ее незаметности. Мне казалось, что никакой особой опасности мне не грозит, кроме, конечно, той роковой, что она просто отвергнет меня, и все для меня по-прежнему… не знаю, как это сказать… было волшебно полно ею. Я всего-навсего не хотел совершить ошибку. И все время, пока она оставалась на севере, я был так счастлив, просто думая о ней, живущей у моря, вдали от любых опасностей…
— Да. Припоминаю, каким ты выглядел счастливым. Я думала, что виновница кто-то другая.
— Потом, когда она вернулась…
— Ты понял, что у тебя есть соперник. Но если бы ты объяснился, она бы не устояла, иначе и быть не могло.
— Она любила другого. И с какой стати ей любить меня? Я не столь уж неотразим.
— Неужели? Я слышала, ты предложил проводить ее домой с той вечеринки. Ты поцеловал бы ее в машине?
Манфред промолчал.
— И эта мигрень, которая у тебя вдруг разыгралась…
— Придумал. |