— Но Жако?

— Он нашел в труппе своих знакомцев и решил попировать так, чтобы небу стало жарко.

— И он до сих пор еще не пришел?

— Нет!

— Недурное поведение, нечего сказать; а еще жених!

Колибри беззаботно махнула рукой, как бы говоря: «Ба, я не беспокоюсь; он скоро придет».

Она села за стол и стала с жадностью волчонка уплетать завтрак.

Можно было бы подумать, что это помещение на первом этаже отеля, выходящего на Avenue de l’Opera, эта обстановка стеснят дочь Черного Орла и заставят ее чувствовать себя неловко.

Ничуть не бывало!

Колибри чувствовала себя как дома. Она быстро сориентировалась и через восемь дней после приезда знала Париж лучше, чем провинциалы после шестимесячного пребывания. Зато она относилась крайне отрицательно к некоторым требованиям культурной жизни, например, и слышать не хотела о ботинках, будь они на высоких или на низких каблуках.

— Но, мой дорогой дикаренок, — увещевала ее г-жа Дэрош, — не станешь же ты ходить по Парижу совсем босой!

— Что ж, я надену мокасины или сошью себе обувь из сукна.

При виде перчаток, этих глупых, длинных до плеч перчаток, она не могла удержаться от смеха.

— Моя красная кожа и твоя белая намного лучше шкуры животного, которой покрывают себе руки, — говорила она подруге.

Не мирилась она и с европейской прической, а заплетала волосы в две косы — по-индейски.

Наряд ее удивительно гармонировал с большими бархатными глазами, ртом цвета спелого граната, бронзовой кожей и правильными, тонкими и изящными чертами лица.

Костюм ее, сочетавший множество ярких цветов, без сомнения, придал бы всякой другой женщине вид попугая; ей же он сообщал какую-то особенную прелесть.

Колибри, как и все «первобытные» люди, питала к театру и любым зрелищам пристрастие, граничащее с безумием. Балов и приемных вечеров она, наоборот, терпеть не могла: они казались ей смертельно скучными, и она чувствовала себя на них не на месте. Поэтому она накануне отказалась сопровождать Элизу на бал, а предпочла пойти с Жако на велодром посмотреть труппу «Буффало-Билль».

Колибри стала передавать друзьям свои впечатления, но тотчас же замолкла, заметив, что Дэрош чем-то сильно озабочен.

Колибри обняла обеими руками его голову и тоном маленького капризного ребенка спросила его:

— Что с тобой, скажи, папа Дэрош?..

— Я хочу рассказать Элизе нечто такое, о чем одно воспоминание может истерзать душу.

— Так я уйду к себе, — сказала Колибри, став сразу серьезной.

— Нет, дитя мое, останься с нами; ты равноправный член нашей семьи, мы любим тебя как родную. Ты должна знать все, как и Элиза.

Он поднялся со стула, посмотрел, нет ли кого-нибудь в соседних комнатах, и начал, обратившись к дочери:

— Моя дорогая, ты услышишь нечто ужасное, нечто такое, что заставит болезненно сжиматься твое нежное сердце, но ты должна это знать.

Он был страшно бледен. Руки его дрожали от волнения, и голос до того изменился, что стал неузнаваем.

— Это было, — начал он, — в 1871 году, в момент агонии Парижской коммуны. Версальская армия за несколько дней до того ворвалась в Париж, и началась Кровавая неделя. Репрессии достигли чудовищных масштабов. Достаточно было доноса, подозрения, неправильно истолкованного жеста, чтобы повести вас на расстрел. Убивали не только тех, кого находили с оружием в руках, тщательно разыскивали и предавали смерти всякого, кого иногда справедливо, а часто и ошибочно считали участником восстания. Нас было два брата. Тогда мне было двадцать семь лет, а моему дорогому Луи — двадцать пять.