Не мудрено, что Лиза часами крутится перед зеркалом, что дежурные обнаружили в спальне под Лизиной кроватью целую авоську с какими-то белилами, кремами, что учительница отняла в классе записочку, посланную Лизой Валерику: «Я тебя люблю, а ты не замечаешь. Приходи во двор, в^; темноту». Улыбышев недоумевал: «Почему в темноту? Я же не увижу ее?»

Однако больше всех доставлял хлопот Рындин.

Ни отца, ни матери у Рындина нет. До интерната жил он у восьмидесятилетней бабушки, целыми днями пропадал на улице.

Бывает так: едет в трамвае спокойная, веселая кондукторша, и весело, дружелюбно в трамвае. Но вот попадается злая, недоверчивая кондукторша, и поездка превращается в оскорбление, и пассажиры взвинчены, раздражены, недовольны.

А в классе, да еще интерната, где дети все время вместе, один человек тоже может «делать погоду».

Ее в меру сил своих и делал Рындин: насаждал драчливость, грубость, всеобщее недоверие. С виду он — старичок-боровичок. Верхние веки больших глаз — в складках-пленках, как у старой мыши. Тонкие вьющиеся волосы взмокшей, спутанной пряжей лежат на лбу.

Но в минуты, когда лицо его оживляется, оно становится энергичным. Резкий короткий разрез рта, угловатый подбородок придают лицу выражение мужественности. Невозможно представить его плачущим, раскисшим. Чем-то напоминал он Лешке отчаянного друга юности — Шеремета. Удалью, что ли, или повадками хулиганишки?

Трудно было предугадать, какая очередная идея осенит его буйную голову. Он прыгнул, например, с железнодорожного моста в реку, а когда спасатели подплыли к нему на лодке, показал им кукиш и, скрывшись под водой, вынырнул далеко от них.

Говорят, в прошлом году в лагере он до полусмерти напутал пионервожатую: войдя в палату, она увидела Рындина, лежавшего на койке в одних трусах, с… ножом, всаженным в живот.

Как выяснилось, Рындин воткнул нож в большое яблоко и держал его ладонями на животе.

Это была «месть испугом». Рындин невзлюбил пионервожатую за вздорную крикливость. При встречах с ней он прикладывал ладонь тыльной стороной к своему подбородку и шевелил пальцами. По его уверению, у глухонемых этот жест означает: «дурочка».

Рындин был неистощим в проделках. Через окно в раздевалке убегал к морю и там «пичеровал бычков» — выдирал рыбешек, угнездившихся между шпал; спящему Валерику наклеил усы из бумаги; когда все засыпали, лез под кровати и спиной поднимал сетки. В общем — «золотце»!

Недели летят, как дни. Подумать только, совсем скоро — Новый: год. Школа, да особенно если она интернат, держит тебя от зари до зари. Но Леокадия иной жизни и не хочет и с головой ушла в этот интересный, удивительный мир.

Она любит даже просто пройтись по школьным коридорам, заглянуть в классы.

В кабинете литературы висят портреты писателей. Может быть, оттого, что нарисованы они детской рукой, исчезла привычная хрестоматийность, и они стали земными, хотя глаза кое у кого разной величины, а носы немного свернуты.

В вестибюле, сразу у входа, юные метеорологи вывесили календарь погоды и барометр. А рядом примостился плакатик, извещающий, что сегодня — день рождения Пети Шрамко и Вали Скобликовой, На огромной черной доске возле кастелянской острыми буквами выведено:

МОЛНИЯ!

ВОСЬМОЙ КЛАСС «А» ЗАДЕРЖАЛ ВЫГРУЗКУ ХЛЕБА

И ОТСТРАНЕН ОТ ДЕЖУРСТВА.

Сколько сейчас? Уже девятый час вечера. Можно, пожалуй, отправляться домой. Еще предстоит подготовиться к завтрашним урокам и написать Саше Захаровой. Она вышла замуж за «юрфакуса» заработала на Белгородщине в лаборатории рудника. По обыкновению людей, редко пишущих, Саша нет-нет да присылала длиннющие, обстоятельные письма.

…Леокадия пересекла площадь и вошла в сквер, заваленный снегом.