Куприянов недобро усмехнулся и сел.

— Мы назначим комиссию по расследованию, — объявила Мануйло.

— Чего?

— Обстоятельств дела.

Куприянова возмутила эта бестактность. Он хотел было ответить резко, вывести из равновесия этого робота в юбке, чтобы с ее лица свалилась маска сдержанности и неимоверной деловитости, сказать ей: «Но ведь и мне, вашему подчиненному, тоже небезразлична, товарищ Мануйло, ваша, так сказать, личная жизнь, неблагополучие в вашей собственной семье».

Все в городе знали, что муж Тирады — кутила, только она делала вид, будто ей ничего не известно.

Но и на этот раз Куприянов сдержал себя.

— Зоя Федоровна, — сказал он как можно спокойнее. — Не будем вламываться с отмычками в душу друг к другу. Я вчера имел долгий разговор с товарищем Углевым и полагаю, что это освобождает вас от спасительных бесед. Комиссий можете назначать сколько посчитаете нужным… Но по служебным делам… Личными же делами каждому лучше заниматься самому.

— Я лишь хотела выполнить свой прямой долг, — как-то вяло, словно по инерции, произнесла Мануйло. Видно, что-то вспомнила, щеки у нее сразу отвисли, и на какое-то мгновение она стала похожа на старую печальную собаку. В нем даже шевельнулось сочувствие: у нее ведь своя боль, и она, возможно, искренне хочет, чтобы у всех был полнейший порядок…

— Ну, если вы были у товарища Углева…

Больше, собственно, говорить ей было не о чем.

Куприянов медленно шел к больнице. «Разве грубое вторжение в человеческую душу, угрозы могут что-нибудь изменить?» — с горечью думал он.

Было тяжело узнавать о мстительных похождениях Тани. Оказывается, можно прожить с человеком бок о бок много лет и даже не догадываться, что у него на донышке характера. Но ведь это он довел ее до такого состояния, когда человек теряет контроль над своими поступками!

Наверное, и сына успела настроить против.

Это опасение, к сожалению, скоро подтвердилось. Встретив Володю на улице, Алексей Михайлович привел его к себе, в маленькую комнату возле ординаторской. Хмурый Володя неохотно шел следом за отцом, покусывая губы.

— Вот что, сынок… — сказал Куприянов, когда они сели на кровать.

В комнате был только один стул и небольшой стол. Володя исподлобья посмотрел на убогую обстановку, на стены с вбитыми шляпка ми гвоздей, злорадно подумал: «Как клопы».

— …мое отношение к тебе не изменилось, я по-прежнему тебя очень люблю.

— Но ты ушел от нас! — выкрикнул юноша.

Хотел сказать «променял», — что-то помешало произнести это слово.

— Я был и буду тебе отцом.

Юноша вскочил, нахохленный, непримиримый, даже враждебный.

— А мне ты такой не нужен!.. Я… я… отказываюсь от тебя… Мы с мамой так решили, если ты променял…

Он, наконец, выговорил ненавистное слово.

У Куприянова вдруг разболелось сердце. Ну что он мог ответить своему мальчику, когда сам когда-то был вот таким же и говорил почти этими же словами? Он тоже встал.

— Скажу одно, Володя: я не заслужил подобного отношения… Вырастешь — многое поймешь. Отказаться — твое дело. Но думаю, что ты потеряешь от этого не меньше моего…

Ему необходимо было встретиться с Леокадией, необходимо, как глоток свежего воздуха, приободрить ее, самому получить поддержку.

Они давно не виделись. Куприянову казалось, что она избегает встреч, умышленно отдаляется, а это было бы самым страшным.

Куприянов зашел в застекленную будку. Телефон-автомат глотал монеты одну за другой, как больной спасительные пилюли.