Потом этот «итальянец» тоже стал сотрудником КГБ, как и я. Встречаясь в последующие годы, мы усердно делали вид, будто ничего не знаем друг о друге, и выпивали на двоих с тем дружелюбием, которое, на самом деле, дорогого стоит: этими походами по рюмочным, когда мы пересекались, мы как бы обозначали друг перед другом, что один на другого в «организацию» не докладывает. И что мы всегда поддержим друг друга, возникни такой расклад.

С моими «предками» — с родителями, то есть — проблем не было. Они привыкли, что я, с самого начала студенческой жизни, встречаю Новый год с друзьями-однокурсниками.

И, естественно, дым был коромыслом. Многие разговоры вертелись вокруг Афганистана. Как ни странно, говорили об одном: если американцы во Вьетнаме потеряли пятьдесят тысяч, то мы потеряем вдвое больше.

И я завелся. Я орал:

— Американцы? Какие американцы? Да они воевать не умеют, им лишь бы ихний паек с шоколадом и сигаретами вовремя получать! Раз американцы потеряли пятьдесят тысяч — мы потеряем вдвое меньше!

Все переглядывались: мол, так он и должен говорить, завербованный уже. И это меня вдвойне бесило.

Я ощутил пальцы Наташи на своем локте. Она сжала мой локоть так, как может сжимать его только женщина, принадлежащая мужчине, о котором заботится.

— Успокойся! — сказала она. — Не стоит того.

— Да, конечно, — ответил я. — Я уже спокойный.

И тут — сидящий за полуразоренным столом — меня поманил подсесть тот парень, который (после Наташи) был у меня первым кандидатом на стукачество.

— Охолонь, — сказал он, наполняя мне пустую (почему-то никем не тронутую) рюмку водкой, при этом грузно навалясь на стол. — Чего ты хочешь?

— Я? — я не стал освобождаться от Наташи. Наоборот, я обнял её за плечи, чтобы она присела рядом со мной. И она откликнулась на мой зов: она тоже села, и устремила на этого парня (который в данное — не говорю «наше», потому что наше давно прошло — время является известным «демократическим» журналистом), ненавидящий взор: всякий, кто пытался меня поддеть, уже стал её личным врагом.

А я выпил предложенную мне рюмку водки и внимательно поглядел на него.

— Ты знаешь, кто я такой, — сказал я, продолжая обнимать Наташу за плечи. — А я сам не знаю, чего я хочу. Да, у меня душа болит за Литву. Но я не знаю, что мне более дорого — свобода Литвы от советского ига или целостность великой империи. А вторжение в Афганистан — это то, что может разрушить целостность великой империи. А вообще, я чувствую себя героем Баниониса в «Никто не хотел умирать»: человеком, который пожертвовал всем, даже собственной жизнью, ради любви к жене главаря «лесных братьев».

И, увидев, как забегали его глаза, я понял: да, это он. Передо мной сидит доносчик, давно готовый и сформировавшийся.

На этом я встал и потянул Наташу за собой:

— Пойдем.

Этот парень стал ловить креветки в стоявшей на столе миске, а мы отошли от стола, я тоже мог бы выловить жирную креветку и сожрать её, но я не стал закусывать.

Разгул гудел, стукач вылавливал креветки, довольный сегодняшним уловом (и закусок на столе, и людей, на которых он может донести), а я, за дверным косяком, обнял Наташу и сказал:

— Послушай… Здесь, как и на всех гулянках, есть «комната, в которую никто не войдет», но я не хочу так. Я хочу, чтобы мы были одни, вообще одни…

Она кивнула:

— Я тоже об этом подумала. В мою комнату в коммуналке идти не стоит, там такая противная соседка-старушка, обязательно будет подглядывать, и сплетничать потом… Но мой дядя, с женой и сыном, в доме отдыха до второго января, и их квартира пуста.