— Я вас понимаю. Вам, значит, нравится этот несправедливый, но устоявшийся мир, это вечное болото? Вы, наверное, из тех следователей, которые вступают в контакт с одними преступниками, чтобы поймать других, переступивших черту. Искоренить преступность невозможно, считаете вы, поэтому с ней надо просто вместе жить. Сам по себе определился размер взятки, тарифы на заказное убийство, правила разборок. Не надо делать глупых, неправильных поступков. Никакая жизнь не терпит вмешательства. Пусть все постепенно рушится, пусть кто-то другой берет ответственность. Лучше подождать, немного подыграть, оно само все сложится… Надо вмешиваться только тогда, когда кто-нибудь зарывается, беспредельничает. А в остальном пусть все идет, как идет… Я правильно поняла ваше профессиональное кредо?

— Не совсем. Мне показалось, что вы говорите про кого-то другого, обращаетесь не ко мне. Но я очень рад, что вижу опять женщину с активной жизненной позицией, а не трусиху… А ведь сегодня — первое сентября. Не знаю, как вы, а я так накануне всегда испытываю непонятное беспокойство, как будто мне нужно собирать портфель, отпаривать школьную форму.

— Очень боялись школы? — усмехнулась действительно осмелевшая Аня.

— Вроде нет. Но особенно ее не жаловал.

— А я свою любила. У нас в поселке школы не было, мы ездили на автобусе в районный центр. В таких провинциальных школах были особенные учителя. Они не особенно знали свой предмет, даже не совсем были грамотными, но многие из них были добрыми чудаками. Например, наш учитель литературы Лев Нестерович. Он иногда путал стихи Пушкина и Лермонтова, да и вообще не много в литературе понимал. Но когда он рассказывал, как Некрасов пришел в гости, а хозяйка приняла его упавший шарф за тряпку, как Достоевский тайно пересылал сиротке деньги на обучение, все девочки плакали, а мальчики сидели тихо-тихо.

— И вы плакали? — осторожно спросил Корнилов.

— В классе я крепилась, а плакала уже в автобусе, по дороге домой. Сейчас я понимаю, что Лев Нестерович все это придумывал на ходу, импровизировал. Наверное, он был хорошим артистом и добрым человеком…

— Подождите, Аня. Не знаю, как там правила хорошего тона, но в темный подъезд современный мужчина должен заходить первым. Да и в вашу квартиру тоже…

Аня не считала мастерскую на Австрийской площади своей квартирой. Не потому, что Иероним не был ее собственником, а арендовал у Союза художников. Все здесь было для Ани чужим, словно в гостинице. Она и жила здесь в постоянном ожидании отъезда, пусть и нескорого. Вот старый дом — совсем другое дело. Не сразу они нашли общий язык, зато потом жили душа в душу.

— Кофе или зеленый чай? — предложила Аня.

— Сначала давайте посмотрим на ваш портрет, — ответил Корнилов.

Свет в мастерской был включен. Портрет стоял на том же самом месте.

— А где же вы? — спросил следователь. — Не вижу ни белого платья, ни белых лилий.

Аня даже прищурилась, будто она сидела на лекции в конце аудитории, но это не помогло. На автопортрете Лонгина были только две фигуры: художника и мачехи. На том месте, где час назад Аня видела себя в образе Офелии, теперь было то же самое серое пятно. Она подошла к картине и осторожно потрогала выпуклые мазки. Краска была абсолютно сухая, совершенно твердая.

— Вы смотрели на картину при хорошем освещении? — спросил Корнилов, но Аня ему не ответила.

Еще была книга на кухне. Аня только не могла вспомнить: закрыла она ее или оставила с закладкой-ножом.

— Аня, давайте внимательно осмотрим остальные картины, — послышался из мастерской голос Корнилова.