– Но сейчас ведь ночь? – слабо усмехнулся банкир. – Все банки ночью закрыты.

– Не вздумайте парить мне мозги, – сразу же ощерил зубы Лещенко. – Я просто таки уверен, Захаржевский, что вы, во первых, упакованы по самое некуда. Что вам стоит перевести на наши счета пару тройку сотен миллионов долларов? А во вторых, в банках Каймановых островов и в офшорной зоне острова Науру, где обычно на счетах в таких случаях хранится безнал, сейчас как раз рабочий день.

– Мне прямо сейчас заняться этим? – выкладывая на стол уже расстегнутый портфель, спросил Захаржевский. – А соответствующую расписку, господин Лещенко, вы мне оставите? Я ведь, по существу, просто бухгалтер. И я обязан буду покрыть недостачу из своего кармана или же предоставить какие нибудь оправдательные документы…

– Вот что, банкир! – сказал Лещенко, переводя взгляд то на Захаржевского, то на сидящего рядом с ним Бушмина. – Бабки мы из тебя выбьем, пусть даже с мозгами! Тут ты не сомневайся! Но меня сейчас интересует ваш перстенек, тот, что с рубином! Печатка у тебя или у твоего приятеля?

– Эта вещица, – скупо улыбнувшись, сказал Бушмин, – хранится в надежном месте.

– Где именно?

– Там, откуда ты ее не сможешь взять, Лещенко.

– Полминуты на то, чтобы ты раскололся, – Гэбист посмотрел на часы, засекая время. – Для начала я велю прострелить тебе – по очереди – конечности, потом – пах, ну а если не расколешься…

На лице Бушмина появилась странная усмешка, а смотрел он теперь не на Лещенко и даже не в черный зрак пистолета с глушителем, а куда то чуть в сторону – в сторону выхода и кормового трапа, откуда недавно в салон прошли эти двое порядком отмороженных товарищей.

– Кто смерти не боится, – произнес он вслух любимую поговорку своего старинного приятеля Мокрушина, – того и пуля сторонится!

В салоне – наискосок от выхода – прозвучали тугие хлопки: "тах х! тах х!.. та тах х!!"

Миронов, успевший было развернуться всем корпусом к выходу, с пробитой двумя пулями грудью и дырой в правой глазнице, так и не выронив пистолет, завалился назад, в пространство между столом и компактной стойкой бара…

Борткевич с ужасом уставился на нового визитера, пожаловавшего без спроса хозяина на его яхту: это был странный субъект, одетый в новый гидрокостюм черного цвета, с отброшенным на лопатки капюшоном наголовником, перепоясанный какой то сбруей; на поясе у него были закреплены тесак в ножнах, специальной, водонепроницаемой конструкции кобура и чехол с "плеером", проводок от которого тянулся к миниатюрному динамику, вставленному в ушную раковину…

На него же, на этого невесть откуда появившегося здесь аквалангиста, хотя правильнее было бы сказать "боевого пловца", уставился гэбист, причем глаза его, кажется, готовы были вот вот вылезти из орбит.

– Р руки, Лещенко! – рявкнул Рейндж, держа его на мушке своей "беретты", снабженной глушителем. – А ну, р руки до горы!

– Стоять, сука! – в унисон ему скомандовал Бушмин, чья рука уже успела занырнуть в предусмотрительно расстегнутый и сдвинутый Захаржевским к нему портфель. – Ах ты!..

Лещенко, прохрипев что то нечленораздельное, рванул из кобуры свой ствол. Мгновенно с двух сторон по нему ударили две "беретты", отбросили свинцовым градом к стене, к носовой переборке. Гэбист сполз, пятная кровью обшивку из красного дерева и, неестественно выкрутив пробитую двумя или тремя пулями голову, затих в двух шагах от своего лежащего на полу салона подручного…

Борткевич пришел в себя примерно через минуту.

– Что это было, Жорж? – спросил он, лязгая от ужаса зубами.