«Это что же получается? — бормотал законник, второй раз шагая от фермерского дома к злосчастному брюквенному полю. — Сначала крохобор день с ночью попутал, затем вместо того, чтобы кротов под землей в норах бить — кошку без потомства оставил, а когда ему кротовину отломали — осерчал? Так что ли»? Он представил, как на рассвете дощатый сельскохозяйственный помощник затаивается у ворот, поднимает правую переднюю ногу, обламывает ступоходную кисть о голову добра молодца, острым деревянным колом прицельно бьет его в глаз и… уходит в поле на работу. Ой, темнит старый Смых! Или сынок его. И месяца не пройдет, как наткнется кто-нибудь случайно в оврагах дальних на пару-тройку безымянных трупов, волками обглоданных.

Семейство в округе известное, спуску никому не дает. Говорят, когда сам Смых еще юнцом несмышленым был, его дед с братьями, зятьями и прочими родственниками на Черной плеши банду нежити положил. Тварей пожег и порвал так, что припоздавшие королевские стражники только руками развели. Послонялись по округе, поблестели серебром, страху на окрестные хутора и фермы нагнали, да и убрались ни с чем в свои туманные проходы. Не без пользы конечно. Потом почти год спокойно люди жили. Ни осколочных караванов нелегальных, ни беглых каторжников, ни ворья мелкого, ни лошадников на пятьсот миль вокруг видно не было. А леса стояли тихие — словно и не колдовские вовсе!

Десятник остановился на краю поля, глядя на стройные ряды зеленых кустиков, сизых у самой земли. Крохобор трудился на дальних междурядьях с завидным усердием и неутомимостью. Десятник прикинул расстояние. На этакую рухлядь с запасом хватит. Как бы урожаю не навредить. А то кончится дело неустойкой. Смых за порченную кормовую брюкву возьмет как за отборную, и никто ему слова поперек не скажет. И прощай жалованье за июль и новая крыша…

Десятник насупился и сосредоточенно очертил в воздухе пристрелочный круг. Черно-белая мишень с красным колечком в центре повисла перед глазами, повинуясь движению руки отодвинулась, в кольце прицела, превратившегося в выпуклую линзу, стал виден деревянный борт, кривые не струганные доски, сучковатые, едва пригнанные друг к другу, с небрежно выжженным знаком солнца и клеймом мастера. «Дурь какая-то», — успел подумать десятник и уверенно вскинул боевой посох, зажатый в правой руке.

Огненная ящерица взметнулась над крохобором, оперлась на длинный хвост и тряхнула охристо-желтой гривой. На ее передних лапах прорезались раскаленные добела когти. Десятник охнуть не успел, как полупрозрачная зверюга дохнула карминовым пламенем, грудью ударилась в сиреневую вспышку, вырвавшуюся из боевого посоха и бросилась на обидчика.

Горячая волна сбила десятника с ног, опалив брови и волосы. Раздался жуткий треск. Сиреневое пламя свилось в тугой жгут, выстрелило вверх и обрушилось на землю, поймав хозяина в смертельную петлю. Боевой посох забился в руке, пуская по пылающим жгутам судорожные волны. В стороне дико заржал гнедой.

«Низведение… Земля»! — прохрипел десятник, схватил взбесившийся посох обеими руками и навалился на него, вдавливая боевой кристалл в землю. Сиреневые жгуты, раскаленные до синего блеска, взбили дорожную пыль и молниями прошлись по полю, выжигая звездчатый узор. У десятника, оказавшегося в самой его середине, на миг потемнело в глазах, тихий всплеск отдачи отозвался болью в солнечном сплетении, и вышедшая из-под контроля магия растворилась в призванной стихии.

«Ах ты… Ох-ё… Да что ж это»! — пробормотал десятник, сел в круге сухого летучего пепла, выдернул из земли обугленный посох и очумело замотал головой, стряхивая с глаз багровую пелену.