– Какой? – Паша только сейчас сообразил, что не спросил, зачем, собственно, его отца здесь заперли.

– Когда его мать умрет, он унаследует все ее имущество и тогда сможет продать картину на аукционе. Главное, чтобы старушка не передала ее в Третьяковку. Он сказал, что она упрямая, свои решения никогда не меняет, и предложил мне украсть картину.

– Но зачем ему ты? Он мог сам это сделать или приказать Моржу.

– А ты соображаешь, – хмыкнул отец, будто заметил это первый раз в жизни, – хотя, возможно, так оно и было. – Про ценность картины знали только он и я, и он боялся, что мать заподозрит его. Поэтому ему нужны были доказательства, что это моих рук дело. Во всех комнатах ее дома он в каком-то приступе паранойи установил камеры слежения, которые у старушки, конечно, всегда выключены, но на юбилее, когда в доме будет полно народу, он уговорит ее их включить. Если на записи попадет, как я влезаю в окно и выношу картину, ему будет легко убедить мать, что он сам не имеет к этому отношения.

– А ничего, что она заявит в полицию и с этой записью тебя быстро поймают?

– Полицейским он скажет, что матери уже восемьдесят пять, и ей взбрело в голову, что мазня, полвека висевшая на стене, – бесценный шедевр. На самом деле вор просто собирался вынести из дома все, что плохо лежало, но его спугнули, и он успел прихватить всего пару картин. Вряд ли после этого полицейские собьются с ног, ища похитителя. Но я ему сказал: «Я не вор, мне дорога моя репутация, и я не собираюсь…»

– Сколько она может стоить? – перебил Паша: еще одну речь о репутации отца ему слушать не хотелось.

– С учетом истории, думаю, на аукционе можно было бы получить, самое меньшее, тридцать миллионов долларов. Это почти два миллиарда рублей.

Паша едва не застонал. Теперь ясно, почему Сергею далась эта картина.

– Это же даже не холст, а картон. Не может он столько стоить.

– Может. Тем более что больше нет ни одной картины, изображающей детей царя, – а их у него было пятеро. Эта – единственная на свете.

– Взрослых их тоже не рисовали?

Отец посмотрел на него так, будто он сказал глупость невероятных масштабов.

– Что? Мы это еще не проходили, – буркнул Паша.

– Царя и всю его семью расстреляли в восемнадцатом году, после революции. Старшим дочерям – тем, которые на картине, – было около двадцати, а младшему сыну – тринадцать, как тебе.

Паша моргнул:

– А зачем их убили?

Отец пожал плечами, крепче обхватив колени. Паша вдруг заметил, что они сидят в совершенно одинаковых позах, а он даже не мог вспомнить, кто так сел первым.

– Наверное, потому, что, когда у родителей большие проблемы, дети тоже за это расплачиваются. Не надо было мне приезжать сюда, – отец с силой потер лицо. – И знаешь что самое глупое? Я рассказал ему, сколько может стоить картина. Думал, он, если услышит, уговорит мать ее продать. Так хотел на ней заработать, что не соображал, а теперь…

Паша вскинул голову: в двери повернулся ключ. Отец вдруг тронул ладонью его щеку неловким деревянным жестом, и Паша дернулся так, что чуть не упал с раскладушки.

– Все будет хорошо, – успел сказать отец до того, как дверь распахнулась.