|
Однако маркиза пригласила на эту прогулку и всех остальных гостей. Микеланджело был вознагражден лишь тем, что ему позволили идти с нею рядом – эта физическая, духовная и интеллектуальная близость взбудоражила его, совсем затуманив рассудок. Но он все же выбрался из окутывавшего его облака чувств – пришлось вспомнить, что он архитектор, и выбирать место для будущего монастыря. – Этот разрушенный портик, маркиза, можно, на мой взгляд, превратить в колокольню. Я мог бы сделать и несколько набросков монастырского здания. – Я не решалась просить вас о такой услуге. Теплота благодарности, с которой были произнесены эти слова, так тронула его, точно это были и не слова, а обнимавшие его руки. Он уже поздравлял себя, полагая, что его стратегический расчет, как разбить барьер безразличия, воздвигаемый Витторией между собой и окружающими, вполне оправдывается. – Я сделаю эти наброски за день или за два. Куда вам их принести? Глаза Виттории сразу стали непроницаемы. Она ответила ему сдержанно, почти сухо: – У меня очень много забот по монастырским делам. Может быть, Фоао известит вас, когда я буду свободна? Через неделю или две? Он вернулся в свою мастерскую разъяренный, расшвыривая все вокруг. Какую игру ведет с ним эта женщина? Неужто она расточает эти чрезмерные комплименты лишь для того, чтобы склонить его к своим ногам? Тронул он ее сердце или не тронул? Если она желает его дружбы, то почему так отталкивает его? Отсрочить встречу… на целых две недели! Понимает ли она, как глубоко он очарован ею? Есть ли в ее жилах человеческая горячая кровь? И хоть какие то чувства в груди? – Вы должны понять, что она посвятила всю себя памяти мужа, – говорил ему Томмазо, видя, как он взволнован. – Все эти годы, как погиб маркиз, она любила одного только Иисуса. – Если бы любовь к Христу отвращала женщин от любви к живым мужчинам, итальянский народ давным давно бы вымер. – Я принес вам кое какие стихи маркизы. Быть может, вы извлечете из них что то новое и об авторе. Вот послушайте такое стихотворение: Моя душа давно отрешена От человеческой любви и славы. Изведав горечь гибельной отравы, Лишь к господу она обращена. Зовет меня священная страна – О, как ее вершины величавы! Земной стопе не мерить эти главы, На них заря Всесильным зажжена. А вот строки из другого стихотворения: О, если бы, преодолев страданья, Могла я сердцем горний мир объять! Мне имя Иисуса повторять И жить им до последнего дыханья… Потирая пальцем морщины на переносье, Микеланджело несколько секунд раздумывал над только что прозвучавшими строками. – Она пишет как женщина глубоко уязвленная. – Смертью. – Позвольте усомниться в этом. – Тогда чем же? – Мое чутье говорит, что тут замешаны другие печали. Когда Томмазо ушел, Микеланджело велел Урбино заправить лампу и тихо уселся за стол, шелестя листами стихотворений и вникая в их суть. В одной поэме, обращенной к маркизу, он прочел: Досель тебя, Любовь, я не бежала, Твоей темницы сладкой не кляла. В какие б тучи ни сгущалась мгла, Всем существом тебе принадлежала. Я только на тебя и уповала, Но ныне вкруг прекрасного ствола Трава печали кольца завила, Рассыпав злые терния и жала. Теперь меня влечет иное царство, Где раненой душе найду лекарство, Не в силах иго прежнее нести. И пусть слова прошения суровы, Я говорю: сними с меня оковы, Позволь опять свободу обрести. |
