И тут я вспомнил удививший меня язык, на котором беседовали родители, оставшись наедине. Видимо, в голове моей царила полная неразбериха, потому что спросил я именно об этом – как будто более важных вопросов сейчас не существовало.

Отец неожиданно засмеялся. Ответ его поверг меня в еще большее смущение:

– Нет, это не португальский. Это язык испанских и португальских евреев. Он называется «ладино» или «джудесмо». Некогда на нем говорили мои и ваши предки.

Видимо, выражение лица моего стало очень глупым, потому что он снова рассмеялся и сказал:

– Исаак, силой и сноровкой вы пошли в меня – в молодости я был таким же. Разве что не таскал на плечах несчастного теленка. Но вот с наблюдательностью и сообразительностью, друг мой, дело обстоит гораздо хуже. А она, кстати, совсем не помешала бы вам, какое бы жизненное поприще вы себе ни избрали. Разве вы когда-нибудь видели на нашем обеденном столе свинину? Разве вы когда-нибудь видели, чтобы я по субботам работал? Неужели вы не обращали внимания на две свечи, которые всегда зажигала на заходе солнца в канун субботы ваша мать, а после ее кончины – я?

Голова у меня пошла кругом.

– Но как же часовня… Отец Амвросий…

– Амвросий? Наш священник? – Отец покачал головой. – Он тоже из «португальских купцов». Другому я не доверил бы вашего крещения. Другой бы увидел то, что ему не следовало видеть.

Проследив за тем, куда он при этом указал рукой, я покраснел. Я всегда считал это естественным и маловажным телесным дефектом, которым обладал от самого рождения.

– Что вас так смущает, Исаак? – спросил он насмешливо, но уже без улыбки. – Разве Господу нашему Иисусу Христу не сделали обрезания на восьмой день от рождения – как всякому еврейскому младенцу? И разве сам Христос не говорил – не нарушить закон я пришел, но исполнить? По-вашему, какой закон он имел в виду? Не Моисеев ли закон, принятый иудеями?

До меня начал доходить смысл названия «португальский купец».

– Вы хотите сказать, что мы не… купцы?.. – пролепетал я. – Даже не купцы? Что это название… оно должно прикрыть собой другое… – у меня едва не сорвалось с языка слово «позорное».

– В пору моей молодости так называли всех беженцев из Испании, – сухо ответил отец. – Из Кастилии, Леона, Галисии, Порто – словом, из всех владений испанской короны. Не знаю, кто это придумал. Видимо, какие-то советники короля. В любом случае такое определение позволяло ему принять нас под свое покровительство. Говоря «нас», я имею в виду не только нашу семью. Вообще испанских евреев, принявших крещение и вынужденных бежать во Францию, от преследований святой инквизиции.

Он вдруг поднялся из кресла. Я тотчас тоже встал. Отец был высок – почти шесть футов, – но я давно догнал его ростом, а шириной плеч, пожалуй, уже и превосходил.

– Пойдемте, – сказал он. – Я хочу показать вам кое-что.

Мы вышли из дома, пересекли двор и вошли в часовню. Отца Амвросия не было. Оглядевшись, отец прикрыл за собой дверь и, поманив меня рукой, направился за алтарь, в дальний угол, завешенный тяжелой серой портьерой. При этом он перекрестился на распятие. Я поспешно последовал его примеру. Здесь он взял из бокового ящика свечу, после чего отвел в сторону серую ткань, и я увидел небольшую дверь, обитую железом и закрытую железным же засовом. Отодвинув засов, отец распахнул дверь. За ней оказалась уходящая вниз узкая винтовая лестница.

Он зажег свечу и ступил на верхнюю ступеньку.

Мы спустились по лестнице и оказались в небольшом помещении, находившемся, как я понял, прямо под часовней. Портьера не впускала сюда солнечные лучи, и в колеблющемся пламени свечи смутно угадывались некоторые детали обстановки.