|
В смысле, доброжелательность все еще в чести. И решил я, в подтверждение своих умозаключений, маленький соц. опрос провести. Увы, глубоко разочаровался. Поройтесь-ка сейчас оба в памяти и нащупайте самое яркое воспоминание этой весны. Можете мне даже не рассказывать, что вспоминается. Просто ответьте, эмоции позитивны? Я не встречал еще ни одного человека, который ответил бы положительно. Если запомнилось плохое — ясное дело, переживают, «негативку» свою законно смакуют. А если хорошее — сокрушаются, что оно было и уже кончилось. Злятся. Мол, раз кончиться собиралось, так пусть и не являлось бы вообще, — Палюрич сам себя уже завёл, разгорячился, и его понесло, — Ничем людям не угодишь! Раньше мы были настроены по-другому. Я точно помню. Раньше престижным считалось испытывать положительные эмоции. Улыбаться друг другу, а не волком смотреть. Вы посмотрите на нынешние культовые образы! Чем больше злобы у тебя в глазах и жестокости в помыслах, тем ты «круче». Раньше стремились излучать хорошее. От этого и хорошего больше становилось…
Вась-Вась понял, что увлекся, и резко остановился. В дверях показался престарелый мальчик в шляпе и с тросточкой, явный представитель Вась-Васевского «раньше». Палюрич слегка оторопел, потом расценил появление современника, как знак свыше, и обрадовано кинулся к клиенту. — Чем могу служить? — улыбнулся Палюрич, и даже в галантном полупоклоне изогнулся для пущей приветливости. — Слышь, братан, — зло сузил глаза современник, решив, что над ним издеваются, — Ты тут понты не колоти… Лучше покаж, где у тебя тут этим, интернетом, воспользоваться можно. — Второй компьютер от параши, — ответил Вась-Вась, и тоже сощурился, всем своим видом выражая невозмутимость Терминатора. Клиент слегка поешил, а потом расхохотался в голос. — Ну и шуточки у вас, — пргооврил он, прежде чем Анюта утащила его ко второму от двери с табличкой «МЖ» рабочему месту. Игорю даже не надо было пытаться вспомнить. То, самое запомнившееся, само постоянно напоминало о себе. Перед глазами то и дело всплывали картины того страшного вечера, заставляя сердце учащенно биться, а кулаки сжиматься до хруста. Вынуждая шептать кому-то: «Не надо, отпусти! Не напоминай больше… Забудься! Так ведь и с ума сойти можно… Забудься, забудься, пожалуйста, забудься… Изменить ведь — все равно ничего не изменишь…» Ледяная вода обжигает. Это чувствуешь только первые минуты. Потом перестаешь воспринимать и холод, и много чего еще. Сумерки уже загустели, и теперь не видно ни отца, ни его друзей. О том, что мужики где-то рядом, свидетельствуют лишь периодически вспарывающие окружающий звуковой фон ругательства, тяжелые всплески и хриплое заглатывание воздуха. Игорь знает, что сам издает такие же звуки. Пожалуй, хрипит даже больше, чем другие. Хрипит, потому что задыхается. «Надо бы к берегу… Не выплыву же…» Но нет. Нельзя. Фоном в ушах стоит свой собственный внутренний звон и посторонний, совершенно невозможный, нечеловеческий вой: «Помогите! Тонет! Спасите! Люди добрые! Помогите!» Этот крик впивается в сердце. Нырок. Воздуха не хватило даже на полпути. Игорь выскочил на поверхность. «Не выплыву же…» — тоскливо повторил он себе. Вдруг вспомнилось всё происшедшее. Ни одного дня рождения отца Игорь никогда не пропускал. Отец с матерью расстались очень давно. Всем, что запомнил Игорь из их совместной жизни, была вешалка. Пустой крючочек, на котором вот-вот должно повиснуть пальто вернувшегося откуда-то отца, почему-то врезался в память символом совместного проживания родителей. Потом отец ушел, и крючок остался пустым навсегда. Это лишило вешалку романтичности и повышенного внимания маленького Игоря. |
