-- А вы?

Я тоже рискну".

"7 марта. Я при Павловне сказал Р. В-чу, что взято три билета на концерт, а если он не пойдет, мы пойдем вдвоем. Павловна вдруг накинулась на меня: "Знаю, знаю, не погуляешь, все разрушу и ляпну в самое место!"

Р. В. был изумлен:

-- В шестьдесят лет? Это нервы!

После Р. В. нападение возобновилось. И тут я выказал неизвестную самому в себе твердость. Я сказал: мои условия -- до гроба к ней мое внимание и благодарность, а если у меня будет связь -- я откроюсь.

Чувствую, как потупел в своем чувстве жалости к людям: я слишком много жалел..."

"8 марта. Если бы она любила меня просто и как надо -- чего бы ей стоило, увидев меня смущенным, сказать: "Затворите дверь",-- а потом: "Ну что с вами, милый?"

Она же холодными изучающими презирающими глазами смотрела на меня, и нарочно заставляла пугаться, и нарочно мучила. Это жестокость, а не любовь... И если ей отдаться, как "подходящей", возможно, и полюбит, но, возможно, меня, старика, просто замучит".

Если б он мог подозревать тогда, с какой дрожью в сердце я дожидалась к назначенному часу его приезда, замерев в неподвижности на диване в его кабинете. Он вошел, мне показалось, смущенный...

Как желала я от него простого движения,вошел бы, закрыл дверь, стал бы рядом на колени, обнял, сказал: "Ну что с тобой, милая?"

А он: "изучающими презирающими глазами..."

"Нам обоим до смерти хочется любить, и от этого мы ужасно спешим и "выпрыгиваем", как рыба из воды. Я это во всем чувствую, ее "не люблю" понимаю как последнее сопротивление разума. Избежать этого я считаю преступлением против жизни. Эта наша связь должна стать связью с землей, Л. должна почувствовать примирение с тварью, и милость, и страстную радость милующего внимания. Этот священный момент (мы должны сделать, чтоб он был священным), при условии полнейшего разгрома моего быта, из-за спешки может не только не сделаться священным, а изуродовать все наше чувство. Вот почему "отсрочка" сейчас необходима, и самое лучшее, если она будет проведена в деловой работе дружной. Кроме того, надо работать над созданием возможности жить вместе без помех. Ум же должен сказаться в ритме: не надо спешить, но не надо и зевать.

Ее задушевная мысль -- это поэзия любви, что для акта любви нужен тот же талант, как и для поэмы... На свете мало таких озорниц, и как раз мне такая нужна.

9 марта. Она ненавидит размазывать разговор по телефону: "Говорите только что нужно!" Почему?"

Потому что говорю по чужому телефону от соседей, и они слушают.

А ты по невниманию к моей жизни и это делаешь "загадочным".

"И вот звонок:

-- Не приду завтра. Не пускайте Аксюшу в Загорск.

Написал письмо в тревоге. Мне кажется, что письмо настоящее. Тревога же моя вот в чем: в последний раз за ужином после вина, уходя, она прошептала: "Нехорошо". И я только сейчас понял: нехорошо, что я отпускаю ее куда-то одну на улицу после всего... И после того на другой день взамен пропущенного мгновения -- рассуждения.

...Есть опасность, что Л. предложит разделиться хотя бы на время. Тогда я могу предаться писанию, увлечься этим -- и так нарушится здоровый ход нашего сближения.

Если бы Л. умерла у меня на руках -- как это легко, как это богато в сравнении с тем, что ушла!

Тревога, что "уйдет". Эта тревога коренится в самом же чувстве. Потому что и она, когда обрадовалась "Весне света", сказала мне, вся в слезах: "Не бросайте меня!" Тревога эта противоположна "счастью", то есть приятности остановки после достижения.

Однако в чем же ее тревога, почему этот странный звонок? Узнаю, а пока обещаюсь: ни одного намека никому, о чем мы говорим.