Звонил Коноплянцев, друг с гимназической скамьи, который, несмотря на Левину передачу, высказал мне сочувствие. Весть эта как первая ласточка из того мира, где все стоит за мою любовь.

Павловна, поплакав сильно, пришла в себя, села у окна. Я поцеловал ее в лоб, она стала тихая, и мы с полчаса с ней посидели рядом.

Все может кончиться тем, что они смутно поймут, какая любовь настоящая.

Сегодня Л. наконец-то поверила в меня и написала мне об этом, что поверила: "Прими же теперь,-- пишет она,-- мою веру, как раньше принял любовь, и с этого дня я считаю себя твоей женой".

Так что на мое предложение брачного договора она ответила согласием через десять дней".

"3 апреля. Ночью проснулся с отвращением. Я и так-то ненавидел созданное рукой губернаторши мещанство своего "ампира" 19. Теперь же эта война со мною за мебель разбудила во мне дремлющее отвращение к чужим вещам красного дерева. Острая боль пронзила меня насквозь, и первой мыслью было освободить землю от себя. Но я перечитал письмо и отказался от мысли освободить всех от себя: сделать это -- значит обмануть Л. (она мне сказала: "прими мою веру"). Сделать это -- значило обрадовать всех претендентов на мебель".

"6 апреля. С утра работаю и разрушаю все без сожаления, и без упрека себе, и даже без грусти: пришло время. На основе пережитого можно понять идею происхождения войны. И еще можно написать вторую книгу "Жень-шень" о том, что пришла долгожданная женщина.

7 апреля. Вечером был у Л. Она мне говорилао своей любви ко мне как вступившей в ее душу постоянной тревоге за меня и что это настоящая, большая любовь. Я говорил ей тоже, что не вижу в ее существе ни одного "слепого пятна".

-- Никто мою душу не мог понять -- только ты,-- говорила она;и больше говорила, что конца нарастанию нашего чувства не будет.

-- А счастье? -- спросил я.

-- Счастье,-- сказала она,-- зависит от тебя, это как ты хочешь и можешь. "Могу!" -- подумал я. Мне было так, будто Кащеева цепь, которую принял я в жизни как Неизбежное, на этот раз разорвалась, и я вкусил настоящую свободу.

Надолго ли? Ничего не знаю, но если это Ангел смерти прислан за моей душой, и я хоть завтра умру, то и такое короткое счастье свое перед концом сочтуза лучшее во всей своей жизни. Это и да будет точкой моей попытки создать нам обоим как будто бы и заслуженное удовлетворение вроде счастья... Если же попытка моя не удастся, то я, куда ты пойдешь, тоже пойду, и мы будем вместе.

Мой загад писать ей поэмы так, чтобы они шли не в поэзию, а в любовь, провалился. Она почуяла в них писателя, и значит -- это чистый провал. Но один раз в рассказе "Весна света" мною было достигнуто единство, она тогда заплакала и повторяла мне: "Не бросайте меня, я вас полюблю!"

Она писала мне письма, не думая о том, хорошо ли они написаны или плохо. Я же старался из всех своих сил превратить свое чувство к ней в поэзию. Но если бы наши письма судить, то окажется (теперь уже оказалось) , что мои письма прекрасны, а ее письма на весах тянут больше и что я, думая о поэзии, никогда не напишу такого письма, как она, ничего о поэзии не думающая.

Так, оказывается, есть область, в которой, при всем таланте в поэзии, ничего не сделаешь. И есть "что-то", значащее больше, чем поэзия. И не то что я, но и Пушкин, и Данте, и величайший поэт не может вступить в спор с этим "что-то". Всю жизнь я смутно боялся этого "что-то" и много раз давал себе клятву не соблазняться "чем-то" большим поэзии, как соблазнился Гоголь 2С. Я думал, от этого соблазна поможет мое смирение, сознание скромности своего места, моя любимая молитва: "Да будет воля Твоя (а я -- смиренный художник)". И вот, несмотря ни на что, я подошел к роковой черте между поэзией и верой.

Вот тут-то, мнится мне, и показывается слепое пятно не у нее, а у меня: слепое пятно на моем творчестве.