Она отступила на шаг, и я вошел в дом. Слева я ощутил чье-то присутствие. Я начал поворачивать голову. Послышался какой-то тихий звук. Шлеп. Моя голова разлетелась на части. Ее куски, крутясь и свистя, полетели в мое детство. Оставшаяся часть тела стала медленно и плавно спускаться вниз по длинному и скользкому уклону. Куда-то, в густую тьму…

…Котенок, сидевший под верандой, заблудившийся, жалобно мяукающий, тоскующий по дому. Его слабый голос проник в мой сон. Я не хотел его слышать. Мне больше нравилось спать дальше. Но он продолжал мяукать, и вскоре среди его жалоб я различил свое имя. «О, Сэм! — пищал он. — О, милый!» Во сне мне это показалось правдоподобным… почти. Некоторые котята умеют разговаривать, сказал я себе. Тут нет ничего особенного. Но здравый смысл возражал мне все упрямее, и скоро я начал выкарабкиваться из своей уютной черноты наверх, в тусклый мир, полный тошноты и боли.

Я лежал на спине, повернув голову направо. Я открыл глаза и в нескольких дюймах от себя увидел бетонную стену, освещенную тем бледно-серым светом, какой бывает на рассвете или в сумерках. Вся левая часть головы распухла от боли, и мне казалось, что мое ухо находится дюймов на десять дальше, чем должно быть. Я хотел осторожно потрогать этот участок черепа, но обнаружил, что обе руки у меня занемели и превратились в две связанные вместе бесчувственные болванки. Мне стоило больших усилий приподнять их так, чтобы я смог их увидеть. Они потемнели и распухли, крепко стянутые на груди в какую-то пародию молитвенного жеста при помощи пластикового шнура, который используется в удлинителях. Я поднял руки повыше, чтобы попытаться прикоснуться к левой части головы тыльной стороной своей правой руки. Рука ничего не чувствовала. Боль стала резче и острее.

— Милый, — раздался тихий голос.

Я попробовал медленно повернуть голову в другую сторону. Я увидел ее на полу в шести футах от себя. Она лежала, скорчившись, перекрученная шнуром, с лицом, искаженным от отчаяния. Я заметил одно окно, сквозь которое на пол лился тусклый свет. За ее спиной я различил садовые инструменты, электрический насос, напорные баки. Справа от баков, между ними и закрытой дверью, на полу плашмя лежал вниз лицом какой-то человек, — он находился в тени, и я видел только его повернутые ко мне ноги.

— С тобой… все… в порядке? — произнес я глухим голосом.

Мне показалось, что я говорю со дна колодца. Самым бледным пятном в комнате были ее волосы. На ней было что-то вроде темно-синего сарафана. На грубом цементном полу ее кожа казалась еще нежнее. Здесь пахло затхлостью и ржавчиной.

— Прости меня, прости меня, — забормотала она и начала плакать.

— Где мы?

— Я трусиха, я жалкая трусиха, — всхлипнула она.

— Ты можешь подвинуться ближе?

— Да… я не хотела этого делать. Я боялась, что ты… что ты умер.

Она напрягла тело, изогнулась и, отталкиваясь каблуками и локтями, придвинулась ко мне вплотную. Ей удалось, приподнявшись, поцеловать меня, потом она упала лицом мне на шею. Я почувствовал, как ее слезы обжигают мою кожу.

— Я нашла следы от шин, — прошептала она. — Ветки на кустах были сломаны. Он поймал меня. Он поймал меня, Сэм!

— Морис?

— Я оказалась такой трусихой. Я хотела лгать ему в глаза, смеяться и все отрицать. Но он ударил меня. Господи, как мне было больно, Сэм! Я потеряла сознание, а когда очнулась, он ударил меня снова — ужасно, со всей силы, — и тогда я стала говорить взахлеб, Сэм, я стала рассказывать ему о нас. Слова сами вырывались из меня, и я выложила ему все, обо всех наших подозрениях. Теперь он все знает, Сэм. Мне так стыдно!

— Тебе нечего стыдиться, Пегги.